Золотой воскресник
Шрифт:
Лёва с внуком тусовались в санатории “Узкое” Академии наук, и туда приехал патриарх Питирим, его сопровождала очень красивая женщина.
– Она была такая красивая, – рассказывал маленький Серёжка по телефону, – я таких красивых никогда не видел!
– Как? – я говорю. – Даже красивее, чем я?
– Вас нельзя сравнивать, – ответил Сергей. – Это все равно что сравнивать рубашку и брюки.
Юрий Кушак дружил с поэтом Николаем Рубцовым. В армии они вместе служили на эсминце “Иосиф Сталин”.
–
– А мне уже все равно, – говорил Серёжа Бархин, сомневаясь в своих писательских талантах. – Даже если Шварцман скажет, что это говно, я не расстроюсь.
– Ну не получится, что такого? – сказал Тишков.
– Что ж я – неудачный архитектор, неудачный театральный художник, художник книги, всего понемножку, и – неудачный писатель?
Выходим на улицу, а перед подъездом стоит серебристый мерседес.
– Это не твой? – спрашивает Лёня. – А то: я неудачный архитектор, неудачный художник… А потом вышел из своей пятикомнатной мастерской, сел в мерседес и уехал!
Отец Лев, возмущенно:
– У вас просто негде присесть написать завещание, все столы завалены.
Сдвигает Лёнины рисунки, мои листочки, берет листок, садится, пишет крупными буквами: “Завещание”.
Лёня, с кухни:
– Пусть оставит правнукам по сотенке на образование. Они будут очень рады. А мне может завещать свой аккордеон.
– Только если он поклянется играть на нем в ресторанах, – парирует Лев.
– У него на поминках сыграю, так и быть!
– Пусть заранее учится!
– Чтоб он еще столько жил, сколько я буду учиться! – ответил Лёня.
Я подхожу к нашему подъезду – а там мужик в домофон кричит:
– Кать, открывай!
Мы заходим, садимся в лифт, едем.
– Ну, блядь, погодка разыгралась! – произносит он, особенно ни к кому не обращаясь.
– Да-а, зима, – я отвечаю, поддерживаю разговор.
– Ну и, блядь, снегу навалило! – он говорит.
Отзываюсь приветливо:
– Угу-у-у…
– В этом году, – говорю Леониду Бахнову, – астрологи не рекомендуют Ракам выпячивать свое “я”.
– А что же тогда свое выпячивать? – спросил он удивленно.
Зубной врач Алексей Юрьевич:
– Однажды мы проводили профилактику на Часовом заводе. У нас там был стоматолог Паша, всегда пьяный, всегда! Вот он в таком состоянии орудует бормашиной, и вдруг ему плохо. Он все бросил, встал, и его стошнило. Тогда он поворачивается и говорит: “Приема сегодня не будет, доктор
Алексей Юрьевич – моей сестре Алле, сидящей у него в кресле с открытым ртом:
– Я чувствую себя ваятелем, а вы – глыба мрамора.
– Людей тех не будет, – он говорит, – а мои пломбы останутся жить в веках.
– А это живопись у вас на стенах? – спрашивает Ал– ла, зная, что Алексей Юрьевич увлекается рисованием.
– Нет, – он отвечает, – это плесень.
Яков Аким рассказывал: сидит он с Михаилом Светловым в Дубовом зале ЦДЛ. Подходит Евгений Монин.
– Михаил Аркадьевич, – говорит Аким, – это мой близкий друг Женя Монин.
– Вы художник? – спрашивает Светлов.
– Да, в некотором роде… – отвечает Женя.
– Тогда нарисуйте мне десять рублей.
Женя смутился.
– Ну хотя бы пять…
Светлову не дали разрешения поехать во Францию.
– Ладно, ничего, – сказал он, – зато я купил себе ботинки.
Яша наклонился под стол, посмотрел.
– Михаил Аркадьевич, – говорит, – наверное, в них очень удобно ходить.
– Мальчик мой, – он ответил, – а если бы вы знали, как в них удобно спать!
– Я часто прихожу в уныние, – жалуется моя сестра Алла. – Раньше Люся всегда подбадривала меня, говорила, что я прекрасная и ослепительная. А что теперь? Мне так не везет! Например, сейчас я хочу снести стену. А мне не разрешают. Говорят, в доме трещины и если я снесу несущую стену – завалится весь дом.
– Наш Лёва так весело совмещает газету и радио, – сказал Серёжа. – Думает – если к газете прибавить радио, то получится телевизор.
Дина Рубина приехала в Киев, к ней подошел сотрудник музея, очень интеллигентный, сказал, что счастлив с ней познакомиться и так далее.
– Я это слушала равнодушно, можно даже сказать, не слушала. И вдруг он говорит: “Дело в том, что я ничего не читал вашего. Но по предисловию к «Дням трепета» Марины Москвиной понял, что вы настоящий писатель”.
– Абхазы любят, когда русские писатели пишут про Абхазию, – посмеивался Даур. – “Утром взошло солнце. Но это было особенное солнце… И шорох криптомерий, и запах агав…”, как писал Паустовский. Но агавы – не пахнут. Не пахнут, и все. У меня росла агава. Ну не пахнет, что ты будешь делать?