Золотые нити
Шрифт:
– «И таковы великие преданья», – изрекла с важным видом Людмилочка, рассматривая миниатюры романтического содержания, походящие, скорее, на иллюстрации к «Декамерону», [54] чем на житие святых.
Миниатюры висели невысоко на стене, стилизованной под старинную кладку, и были в темных деревянных рамочках. Толстые свечи освещали небольшое пространство у столика, оставляя в загадочной темноте углы, создавая особое очарование сурового и волнующего прошлого.
54
«Декамерон» –
– До чего похожи все монастырские строения всех времен и народов! – сказал Сиур.
– Очарованная земля…– задумчиво произнесла Тина, осматриваясь вокруг. Ей вдруг почудились звуки благовеста, лиловый вереск на пустоши, селенье со шпилями церквей, опрятные риги, зеленые луга, прохладный ручей меж осоки… В кустах цветущего боярышника и голубой жимолости высокий рыцарь разговаривает с пышноволосой дамой, почтительно склоняясь перед ней, глядя на нее продолжительным взглядом… Где-то вдалеке тоскливо стонет и кричит коростель…
– Интересно, здесь был мужской или женский монастырь?
Людмилочка бесцеремонно прервала ее воспоминания.
– Кажется, мужской, – ответил Сиур. Он как раз выбирал блюда и делал заказ. Поскольку в мудреных названиях никто толком не разбирался, он взял это на себя. – Надеюсь, всех устроит мой вкус.
– Без проблем, шеф. Я вообще ем все, что угодно.
Женщины промолчали. Обстановка воздействовала на всех по-разному, но дымка романтической, опасной и запретной, роковой любовной игры, растворенная в напряженно-мрачной атмосфере трапезной, окутала каждого.
– А что, монахи могли влюбиться? – не выдержал Влад. – И что они тогда делали?
– То же, что и все, – Людмилочка прыснула со смеху.
Еда оказалась очень необычной и очень вкусной, особенно соленые лисички и фаршированная рыба, все с незнакомыми и оригинальными приправами. Красное и белое вина оказались отменной выдержки и вкуса.
Тина чувствовала себя приятно взволнованной, – ей казалось, что она чудесным образом перенеслась на страницы старинного романа, с погонями, стуком копыт, страхом и любовью, смертельным риском, жаркими ласками, опьяняющей близостью в душных комнатах с низкими расписными потолками, когда конечной платой за все могла оказаться голова на плахе. Но это-то и придавало небывалую остроту переживаниям, каждому прикосновению, каждому трепетному поцелую, под дрожащими в ночном небе звездами и луной, скрывающейся в туманой мгле…
Она не чувствовала себя в безопасности, и вместе с тем, никогда еще ей не было так хорошо.
– Так что же все-таки делали монахи, когда влюблялись? – этот вопрос, видимо, не давал Владу покоя.
– Молча страдали и молились. – Сиур усмехнулся. – Многие считают это подвигом, а я называю это бегством от жизни. Кстати, знаменитый инок Пересвет, который вышел на поединок с Челубеем перед Куликовской битвой, ушел в монастырь из-за несчастной или неразделенной любви.
– Эх, не понимаю я этого! – Влад даже перестал есть. – Представляете себе? Скачешь на лихом коне, ветер свистит в ушах, небо синее-синее, воздух прозрачный, душистый от сочных трав, кольчуга на широкой груди горит на солнце, громадный меч в ножнах приятно холодит бедро, – вокруг ширь необъятная, простор, удаль, силы немереные, кровь молодая кипит, далекая женщина ждет… И все это променять на келью? Видно, я к этой бесшабашной жизни слишком привязан. А может быть, она нам и дана на то, чтоб брать от нее все и полной
– Давайте танцевать, раз мы пришли развлекаться, – потребовала Людмилочка.
Во время танца Тина увидела, что за окнами уже стемнело. Она была так увлечена своими мыслями, что не замечала ход времени. Или это время остановилось? Как чудесно – полумрак, толстые оплывшие свечи из настоящего воска, запах жареных грибов и мяса, каких-то монастырских трав, дивная музыка… Унисонные низкие басы, без полутонов, выводили примитивную и завораживающую мелодию, переносящую в дикие дали, полные огня и света, до жути знакомые…
Сиур почувствовал ее волнение, прижал к себе сильнее, – его тоже задевала эта древняя, суровая мелодия… Что-то от языческой древней Руси, от скифов, от степной вольницы звучало в резковатой гармонии, многократно отраженной непривычной акустикой помещения. Перехватывало дыхание и замирало под ложечкой, как перед прыжком в неизвестность…
Домой ехали на такси, не замечая разноцветных огней ночной Москвы. Тина закрыла глаза – ей все чудились сполохи огня, звон тяжелых монастырских колоколов, бешеная скачка, мокрые бока лошади, пар из ноздрей, жаркие пуховые перины, парчовые душегреи, уборы из скатного жемчуга, сброшенная на пол кольчуга, длинные черные косы, вышитая рубашка с раскрытым воротом, румянец стыда и страсти, слезы разлуки, крики сторожевого на теремной башне…
Бог знает, что чудилось ей в обычном, скользящем по спящему городу такси, как на стыке времен – где уже не отделишь явь и сон, морок и реальность, предчувствие и ожидание… где все смешалось, переплелось в странный и сладостный клубок, который не распутаешь, не разорвешь…
Сиур назвал таксисту свой адрес, и она не возражала. Ей хотелось плыть и плыть по течению, без цели, без забот, без мыслей…
Асфальт заблестел в свете фар, скользкий и мокрый. Пока они ехали, хлынул мгновенно созревший летний ливень, бурный, свежий. Тина и Сиур успели намокнуть, пробежав несколько шагов до подъезда.
В квартире было тепло, пахло кофейными зернами и печеньем.
– Ты когда-нибудь видел водяные фиалки? – спросила она, выйдя из ванны с полотенцем на голове.
– Тысячу раз, дорогая.
Он приподнял ее от земли и поцеловал.
– Да ну тебя, я серьезно спрашиваю.
– А я очень серьезно отвечаю, – только и делаю, что любуюсь водяными фиалками! – Сиур засмеялся.
Он был счастлив, впервые за свою нелегкую, полную испытаний, разочарований и потерь, жизнь. Он понял, что всегда надо идти вперед с надеждой, не оглядываясь с болью и сожалением на то, что уходит и остается позади. Там, впереди, расцветают деревья и встает розовый рассвет, – а все, что пройдено и пережито, это просто полная чаша жизни, в которой достаточно всего, и через край. И что, пожалуй, он ничего не стал бы менять в этом порядке вещей. Все это его – и он не хотел бы пролить ни капли…
– Знаешь, мне кажется, я знаю, кто убил племянника Альберта Михайловича.
– Что?
Сиур сразу опустил Тину на пол, и уставился на нее. Переход от водяных фиалок к убийству был слишком стремителен. Ну что за женщина!
– Ой… то есть я, конечно, не знаю…
– Так знаешь или не знаешь?
– Видишь ли, – она закусила губу, вспоминая или раздумывая, – когда-то давно я занималась стрельбой из лука.
– И что же?
– Не торопи меня. Когда тот человек, который выстрелил, обернулся и посмотрел на нас, мне показалось… То есть, тогда мне вообще было ни до чего от страха. Но в подсознании где-то отложилось.