Звонок мертвецу

Ле Карре Джон

— Джордж, извини, что опять тебя беспокою. Я по поводу Мундта.

— Да?

— Улетел вчера вечером в Берлин рейсом Бритиш Юропин Эруэйз. Путешествовал под чужим именем, но его легко опознала стюардесса. Кажется, все кончено. Не повезло нам, приятель.

Смайли на мгновение положил трубку и набрал номер Уоллистон 2944. Он слышал, как на другом конце набирают номер, потом это закончилось, и он услышал голос Эльзы Феннан:

— Алло… Алло… Алло…

Он медленно опустил трубку на рычаг. Она была жива.

Почему же все-таки сейчас? Почему вдруг Мундт уехал домой сейчас — спустя пять недель после того, как убил Феннана, спустя три недели после убийства Скарра; почему он убрал Скарра и оставил в живых Эльзу, а ведь тот представлял значительно меньшую опасность,

чем эта неврастеничная, ожесточившаяся на весь свет женщина, которая в любой момент, наплевав на собственную безопасность, может рассказать все? Она могла ведь сделать все что угодно после той ужасной ночи, в таких случаях поведение человека, тем более женщины, непредсказуемо. Как мог Дитер поверить Эльзе, связанной с ним такой тонкой нитью? Ей ведь не надо было теперь заботиться о сохранении доброго имени мужа, естественно ожидать, что она в любой момент, под влиянием Бог знает какого настроения, чувства мести или, наоборот, раскаяния, может выложить всю правду? Конечно, должно пройти некоторое время от момента убийства Феннана до того, когда можно будет незаметно убрать его жену. Здесь есть прямая логика, но вот какое событие, какая информация, какая опасность вынудили Мундта возвратиться домой только вчерашним вечером? Безжалостный, тщательно разработанный план сохранения в тайне предательства Феннана был вдруг отброшен, не выполненным до конца. Что же такое могло произойти именно вчера, узнав о чем, испугался Мундт? Или момент его отъезда — это простое случайное совпадение? В это Смайли отказывался поверить. Если, убив двоих и совершив попытку убийства третьего, Мундт остался в Англии, то он сделал это наверняка против своей воли и лишь поджидая благоприятный случай, чтобы улизнуть. Он не остался бы здесь ни на минуту дольше того, чем требовали бы от него обстоятельства, чем ему самому было нужно. Так чем же он занимался после убийства Скарра? Прятался в какой-то уединенной комнатке, лишенный света и новостей? И вдруг почему-то улетел так внезапно?

И Феннан — что это за шпион? Выбирает, видите ли, для своих хозяев самую невинную, пустяшную информацию, тогда как у него на руках такие сокровища? Что, переменил свои взгляды, пересмотрел политические позиции, охладел к прежним идеалам? Почему же ничего не сказал жене, для которой эта его деятельность была постоянным, ежедневным кошмаром? Ведь она бы наверняка была обрадована его переходом из лагеря левых в лагерь рационалистов?

Итак, Феннан никогда и не отдавал предпочтения именно секретным документам — он просто брал домой те дела и досье, которые ему нужны в данный момент. Но то, что здесь не обошлось без охлаждения к прежним идеалам, вполне подтверждается подозрениями Дитера. А кто же все-таки накатал анонимку?

Что же это такое? Какая-то полная бессмыслица, концы упорно не сходятся с концами. Возьмем Феннана — умница, горячий, темпераментный, привлекательный человек, — оказывается, был обманщиком, так умело, естественно и непринужденно лгал. Ведь он по-настоящему понравился Смайли. Почему же тогда этот талантливый лицемер и конспиратор совершил такую немыслимую оплошность, когда записал открытым текстом имя Дитера в своей записной книжке и выказал такое небрежение и отсутствие интереса к выбору разведывательных данных?

Смайли поднялся наверх, чтобы собрать те немногие пожитки, которые Мендель привез ему с Байуотер-стрит. Все закончилось.

14. Группа фигурок из дрезденского фарфора

У порога своей квартиры Смайли остановился, поставил портфель-саквояж и стал шарить в кармане, нащупывая ключ от американского замка. Когда он открыл дверь, то живо представил себе стоящего на этом самом месте Мундта, глядящего на него своими бледно-голубыми глазами оценивающе и уверенно. Вряд ли можно представить Мундта в роли ученика Дитера. Мундт продвигался только вперед, к цели, с несгибаемостью тренированного наемника, квалифицированный, целеустремленный узкий специалист. Ничего оригинального, своего в такой технике не было, во всем он был лишь тенью своего, хозяина. Как если бы блеск и изобретательность трюков и уловок Дитера спрессовали в краткое пособие, своего рода разговорник, который Мундт вызубрил с немецкой педантичностью и привнес в него только одно: холодную, рассчитанную жестокость.

Смайли специально не оставил адреса, по которому надо было пересылать его почту, и теперь на половике собралась целая куча

корреспонденции. Он подобрал все и переложил на столик в холле, потом пошел по дому, открывая двери и удивленно, потерянно оглядываясь вокруг. Дом казался ему совсем чужим: холодный и отдающий затхлостью и сыростью. По мере того как Смайли неторопливо переходил из одной комнаты в другую, до него впервые стало доходить — до какой же степени пустой стала его жизнь.

Он поискал спички, чтобы зажечь газовый камин, но нигде их не нашел. Смайли уселся в кресло, и взгляд его стал перебегать с одной книжной полки на другую, по всяким безделушкам, которые он привозил из своих поездок. Когда Энн ушла от него, он начал строго и методично исключать из своего окружения и обихода все предметы, напоминавшие ему об этой женщине. Он избавился даже от ее книг. Но мало-помалу пыл его стал угасать, и он позволил некоторым символам, связывавшим его жизнь с Энн, все-таки занять положенное место в его доме. Прежде всего это были подарки на свадьбу от некоторых близких друзей, которые значили для него слишком много, чтобы так вот просто уйти из его жизни в какую-нибудь антикварную лавку. Был здесь и набросок Ватто от Питера Гиллэма, была группа фигурок из дрезденского фарфора — подарок Стида-Эспри.

Он поднялся и подошел к угловому шкафу, где стояла эта группа. Смайли мог часами любоваться красотой этих фигурок: крошечная придворная дама в стиле рококо, переодевшаяся пастушкой, протягивала руки к одному обожателю, а личико свое слегка повернула в сторону другого, бросая на него кокетливые взгляды. Он ощущал свою громоздкость и неуклюжесть перед этим хрупким совершенством, точно так же, как чувствовал себя, когда начал первый свой приступ на завоевание сердца Энн — на удивление всему обществу. Но эти фигурки вносили умиротворение в его исстрадавшуюся душу: бесполезно было ожидать верности от Энн, точно так же как обожатели не могли ожидать верности и от этой пастушки в стеклянном футляре. Стид-Эспри приобрел эту группу в Дрездене еще до войны, она стала жемчужиной его коллекции, но он подарил эту жемчужину им. Быть может, он догадывался, что в один прекрасный день Смайли найдет утешение в простой и немудреной житейской философии, заключенной в этом подарке.

Дрезден… Из всех городов Германии он был самым любимым. Смайли любил его архитектуру, это причудливое смешение средневековых и классических зданий, чем-то напоминавшее ему Оксфорд, любил его купола, башни и шпили, медно-зеленые крыши, сверкавшие под жарким солнцем. Название его означало «город лесных жителей», и именно в нем, этом городе, Венцеслав Богемский одаривал своих поэтов-менестрелей привилегиями, осыпал подарками. Смайли припомнил тот последний визит в Дрезден, когда он навещал своего университетского приятеля, профессора филологии, с которым познакомился еще в Англии. Как раз тогда, в тот визит, он и увидел Дитера Фрея, через силу ковылявшего по периметру тюремного двора. Он и сейчас хорошо помнит его: высокий, яростный, с выбритой до почти полной неузнаваемости головой, кажущийся непомерно большим для этой тюрьмы.

Дрезден — это ведь родной город и для Эльзы. Он помнил, как проглядывал ее личное дело в министерстве: «Эльза Феннан, в девичестве Фрейман, родилась в 1917 году в Дрездене, Германия, от германских родителей, обучалась в Дрездене, находилась в тюремном заключении с 1938 по 1945 год…» Смайли попытался представить себе Эльзу на фоне ее дома, патрицианской еврейской семьи, живущей среди оскорблений и преследований. «Я мечтала о длинных золотых прядях волос, а они обрили мне голову». Ему до тошноты стало ясно, почему она красит волосы. Она могла стать такой же, как его пастушка, — круглогрудой и крутобедрой, краснощекой и кокетливой. Они иссушили и сломали ее тело, оно стало угловатым и худым, как скелет их маленькой пичуги.

Смайли живо представил себе Эльзу той страшной ночью, когда она нашла дома труп мужа и убийцу рядом, представил, как она, задыхаясь от слез, сбивчиво объяснила убийце, почему Феннан оказался в парке рядом со Смайли. Он представил себе и Мундта, холодного и логичного, убеждающего ее, склоняющего и уговорившего, убедившего в конце концов продолжить игру. Хочет она того или нет, доказывал Мундт, она обязана позвонить в театр, обязана напечатать предсмертное письмо, обязана играть свою роль убитой горем жены самоубийцы, оклеветанного и не вынесшего позора. Это было невероятно, бесчеловечно, и, добавил про себя Смайли, это был фантастический риск, на который почему-то пошел Мундт.