A and B, или Как приручить Мародеров
Шрифт:
— Конечно, ты не помнишь… — Мальсибер огорченно вздохнул. — Нам пришлось использовать сильный дурман, чтобы одурачить твоего оборотня. Та доза, что всего-то отбила ему нюх, свалила тебя за какие-то несколько секунд. Ты уж прости за такую грубую работу.
Мальсибер развел руками, и его перстень с антрацитом на безымянном пальце зло сверкнул в пламени свечей.
— А ты помнишь, как все начиналось? Ты, я, Люциус… Нам было чудно вместе, мы развлекались. Жаль, что одна невинная шутка… — Мальсибер вздохнул и удрученно покачал головой.
Эмили не позволила себе лишнего вздоха. Она поняла, что сейчас
— Люциус хотел поразвлечься, поиграть в живую охоту… он всегда был слишком робким, слишком щепетильным. Эйвери вечно шлялся за нами, умасленный, весь в своем геле для волос. И я думал, что ему-то духу точно не хватит, но он все равно с нами пошел. Еще Нотт, и Розье конечно же… — Мальсибер начал загибать пальцы. — Может быть, был кто-то еще, но они отстали. Видишь ли, если бы только Малфой нашел тебя первым, мы бы чуть-чуть подурачились. Но вот если бы я… — Мальсибер вздохнул, и Эмили с отвращением поняла, что он возбуждается от собственного рассказа. — Если бы я… О! Как сладко стонут, как пищат эти маленькие грязнокровки, стоит настоящему волшебнику отловить их в свою ловушку. Как извиваются они, пытаясь выбраться оттуда, как они визжат и дергаются, и начинают молить… Ты будешь молить меня, Эмили?
Мальсибер никогда, не единого раза за всю свою жалкую никчемную жизнь не называл ее по имени, и когда он наконец сделал это, Эмили показалось, будто теперь ее имя осквернено навеки.
— Что за зелье ты варишь, цыпленок? — вкрадчиво спросил он.
Эмили вскинулась, застанутая врасплох неожиданной сменой темы. Мальсибер безотрывно смотрел на нее, с интересом наблюдая за реакцией. Он был не просто психом. Он был расчетливым и очень умным психом.
— Такие компоненты… Все и ничего, — Мальсибер расслабился, увел взгляд к потолку и потер пальцем подбородок. — Если взять определенную часть, можно сварить из них обыкновенное снотворное или смертельный яд. Но вот если смешать их все… ума не приложу, что может получиться. Кажется, талант зельевара тем выше, чем меньше чистой крови в жилах, а?
Мальсибер довольно рассмеялся собственной шутке и проворно вскочил на ноги. Он смотрел на Эмили сверху вниз, наклонив голову вбок, словно какая-то птичка, и всего через мгновение взвился в воздух.
— Чего ты недоговариваешь мне, сука?! Что ты скрываешь?! ГОВОРИ, ШВАЛЬ!
Он кричал, бесновался, и если б только не остатки Империо, Эмили бы уже попыталась броситься прочь. И ничего хорошего из этого бы не вышло.
— Решила поиграть в молчанку, да? — он начал повсюду швырять предметы, и они врезались в мягкие стены и отскакивали с обиженным приглушенным стуком. Теперь она поняла, для чего эта комната так старательно была обита войлоком. — Думаешь, раз мы ровесники, раз когда-то были на одном факультете, можно так поступать с Энтони Мальсибером?! Водить его за нос?!
Он бросался ножами, чашами, тяжелыми медными тарелками и серебряными кубками, рвал со стен гобелены, топтал ногами ковер, заливался яростными слезами, до крови растерзав губы и разбив кулаки о стол.
Она знала, что он делает это напоказ, ради представления, спектакля, но легче от этого не становилось.
На двадцатой минуте, когда Эмили уже начала сбиваться со счета, Мальсибер замер с поднятым в руке золотым
Он улыбался, и кровь размазалась у него по лицу. Он ждал, когда она не выдержит, но Эмили молчала, и не было ничего, что заставило бы ее заговорить. По крайней мере, сегодня.
Мальсибер усмехнулся, отбросил в сторону кувшин и облизал губы.
— Ты держишься неплохо. Даже заводишь меня, — он сложил руки на груди. — Но ты не первая и даже не десятая в этом подвале. Здесь побывало много крепких малышек, и каждая из них рано или поздно ломалась. Рано или поздно, Паркер, я получу твою душу. Просто верь мне, это может быть даже приятно.
*
Малфой-мэнор
Элизе было плохо. Очень.
Она видела призраков рядом с собой, слышала их тихие тоскливые голоса, вой и плач, чувствовала, как кто-то касается ее рук осторожными ледяными прикосновениями, смеется и рыдает над ухом и тянет ее, постоянно тянет ее куда-то…
Элизе было жарко, и ей хотелось разбежаться прямо по длинному мраморному коридору и прыгнуть в ледяное озеро под ее балконом. А потом ей становилось холодно, и через мгновение она находила себя возле туалетного столика с разожженной свечой, над которой дрожала ее рука, и по комнате плыл сладкий запах паленой кожи…
Она сходила с ума.
Ее тело сходило с ума.
Голоса в голове сходили с ума.
И мать… Она приходила все чаще, садилась рядом на широкой разобранной постели, брала ее руку в свои теплые мягкие ладони и нежно водила пальцем по выступающим жилкам.
В один из таких диких, переполненных отчаянием и безумием вечеров, Элиза поняла, что готова пить чертово зелье вместо обеда и ужина, только бы видеть маму чаще.
Смотреть, как та улыбается своими аккуратными губами; как собираются морщинки на ее лице вокруг глаз, губ и на лбу, стоит ей лишь тепло подмигнуть дочери; любоваться ее ссутулившейся, состаренной фигуркой, закутанной в любимую серую шаль…
Мама угасла так быстро и умерла так нелепо, что Элиза запомнила лишь эту идиотскую серую шаль, в которую она кутала плечи, когда ее вновь и вновь настигал озноб.
Элиза попрощалась с ней перед отъездом в Хогвартс, тщательно делая вид, что верит словам отца о скором выздоровлении мамы. Она улыбалась ей и улыбалась, пока у нее не начинали неметь губы и скулы, рассказывала веселые истории про школу задорным голосом, в большинстве своем выдуманные, и упорно смотрела в сторону, когда в глазах матери проскальзывали теплые растроганные слезинки.
Когда Элиза стояла на перроне перед пыхтящим лакированным ярко-алым Хогвартс-Экспрессом, она знала, что больше не увидит свою мать.
Она хотела остаться, даже заикнулась об этом отцу, но он так лживо и широко улыбнулся, замахал руками и начал уверять ее, что беспокоиться не о чем, что Элиза проглотила последующие слова и лишь молча кивнула. Она жаждала быть с мамой до конца, она хотела держать ее за руку, только бы она улыбалась до последней минуты, только бы не уходила в одиночестве, но понимала, какое это для той испытание — из последних сил делать вид, что все хорошо.
Может быть, она бы и призналась Элизе честно, но отец ей не позволил. Он не хотел расстраивать дочь.