Ахэрээну
Шрифт:
До прихода врача успела спрятать нож. Микеро увидел ее сидящей возле ребенка.
— Все еще спит? — спросил мужчина недоверчиво.
— Он немного простыл вчера. Я дала ему отвар из хмеля и мяты.
О, это лицо, выражение, как вызов для скульптора или художника! Все перемешано в нем — недоверие, озадаченность, тревога и желание поговорить. Спроси он сейчас, и Лайэнэ, возможно, решилась бы. Но не спросил. Ушел, сразу в коридоре заговорил с прислужником, застучало, звякнуло что-то — видно, доставал какие-то горшочки и коробочки из лекарской
Хороший ведь человек, это ясно, что же мешает довериться?
Молодая женщина проверила и свои зелья — нужного осталось совсем немного. Какое-то время хватит, держать Тайрену как бы в тумане, но потом она будет бессильна. Такие раны не исцеляет сон. Разговаривать с ним, пока мальчик способен слышать, но не может поднять на себя руку… Одна беда, ее не обучали говорить с детьми; здесь пока получалось, но это совсем другое.
Глянула в сторону места, где спрятала нож, невольно сжала флакон в кулаке.
Она не хотела, да и не имела право никого винить, особенно стоящих неизмеримо выше. Но все-таки чувства людей схожи, хоть в самой бедной хижине, что во дворце. Будь у мальчика еще друзья, будь у него настоящие родственники, которые любят — разве он взял бы клинок?
Какая будет роскошная месть! Просто убить ребенка чересчур просто, тем паче такого болезненного. Никто и не удивится, и вряд ли почувствует горе. А вот самоубийство совсем еще мальчика, сына генерала… об этом будут говорить и в Столице.
"После того, как по вине генерала погиб его наставник и друг, ребенок последовал за ним"…
Наверное, для души мальчика самоубийство все-таки предпочтительней, чем быть выпитой нечистью и бродить в виде пустой оболочки… но все же плохо Тайрену придется в посмертии.
И позор на имя отца. По его вине ребенок выбрал смерть… А время и без того сейчас смутное.
Флакон все еще был в ее руке, теплый от ее тепла.
«Я просто женщина, слабее многих своих сестер. Я ничего не могу. Мальчик умрет, и пятно с чести Дома не смыть… но это их путь, их судьба. Я всего лишь невольный свидетель… спасти бы себя саму».
Где-то там, высоко, задуманы пути живущих; сверху видно сплетение тропок, по которым может идти человек, преграды и тупики. У нее своя дорога, не надо пытаться зайти на чужую, их все равно не свести. Она уже поступила так, и ошиблась.
И даже мальчик… никто он ей. И даже никогда не мечтала о детях, чтобы беспокоиться о нем, как могла бы мать.
Вновь посмотрела на флакон, граненый, из дымчатого кварца — в металле нельзя держать подобное зелье. Камень дымный, и внутри туман.
Мало осталось, на пару дней. А тут не добыть, такие вещи не держат и не готовят в храмах. Есть дома запас, но туда и обратно полдня ходу, не меньше. А как одного оставишь? Разве что ночью уйти, позаботившись, чтобы точно спал крепко… На ночь запирают городские ворота, но, если с рассветом быть подле них, можно добраться домой и вернуться, пока крепкий сон ребенка еще не вызовет подозрений.
Лайэнэ встряхнула головой, сильно — из прически выпала тяжелая прядь. Рано хоронить мальчика! Пусть он не ее сын, но, раз некому больше, заботиться о Тэни будет она. Благо, знает, с чем предстоит столкнуться! И не отдаст никому.
**
Колыбель покачивается. Он снова младенец, и свивальная пелена окутала плотно, не давая дышать, шевелиться. Скоро придет мама, и ослабит немного тугую ткань, и будет все хорошо. И да — он объяснит, что взрослый уже, не нуждается в колыбели…
Чья-то жесткая ладонь, не мамина, задела щеку, ударила в грудь. Или это был камень?
— Тихо лежи, — сказал незнакомый голос, — Новый обвал устроишь.
На лицо потекла вода.
— Не открывай глаза, еще рано.
Я возле крепости, вспомнил Лиани. Нас же засыпало.
Теперь и на грудь полилась вода; осознал, что рубашка и куртка распахнуты. Ледяная вода приглушала боль, и, верно, промывала ссадины или раны, он не мог видеть. По ребрам и голове будто пронеслось стало кабанов, во рту был вкус крови и пыли. Немного воды попало на губы — и у нее был земляной вкус.
— Теперь можешь смотреть, если хочешь.
Разомкнул веки, сперва ничего не увидев. Каждый вдох давался с трудом, еще больше усилий понадобилось, чтобы повернуться на бок и приподняться. Тут же пожалел об этом — перед глазами запрыгали багрово-черные полосы и круги. Но успел разглядеть силуэт рядом, темное пятно в сумерках.
— У тебя ребра треснули, — сказал человек. — Могло быть и хуже. Видишь меня?
— Плохо…
Не знал, получилось ли это сказать, или только губы шевельнулись.
— И голову задело тебе, — добавил говорящий, потом еще сказал: — Я не врач, но тяжелые раны и близкую смерть я чувствую. Это не про тебя.
Странно прозвучали слова, будто бы с сожалением. Кто рядом с ним, друг или враг? Если враг, зачем помогал?
— Пей, осторожно только, — в губы толкнулся жесткий глиняный обод. Сзади под голову придержала рука.
Глотать было трудно, словно не вода, а куски льда внутрь проскальзывали, застревали. Но и впрямь становилось легче. Ощутил наконец, что полулежит то ли на плоском камне, то ли на очень плотной земле. И не зрение изменило, а вправду вечер вокруг, у земли, под ветвями, густой, на небе еще довольно светлый. И сам он — среди камней, а неподалеку, странно изломанные, из-за корня торчат окровавленные предплечье и кисть.
Может, Лиани и смог бы вскочить, но чужая рука удержала, сама словно из камня.
— Тихо.
— Ты…
Не выкрикнул — рваный сдавленный вздох получился. Повернул голову вбок, уже зная, кого увидит. Узнал все-таки голос — его слышал среди болот и той ночью, с Орни. Теперь узнал и лицо — невозмутимое, гладкое, без следа крови или хоть пыли.
Тварь-из-пояса выглядела вполне живым человеком, значит, не голодна; держит крепко, хотя могла бы и отпустить — все равно от нее никуда не деться сейчас.