Ахэрээну
Шрифт:
Назваться она не успела, носилки-таки доставили. Хмурый верзила на руках вынес ее на улочку, усадил в деревянный короб.
Лайэнэ глотала слезы и беззвучно молилась. Ее, считай, не было целый день. И надо успеть домой и обратно к воротам, пока их не закрыли. Или сразу в Лощину? Нет, без зелья возвращаться нет смысла. Обратно так просто не выбраться, придется давать объяснения, куда это она зачастила.
Как быть, если каждый миг дорог?
Женщина-посланница крутилась подле, отчитываясь, как трудно было достать носилки. Она намеревалась проводить свою подопечную, чтобы не лишиться выгоды.
Лайэнэ
Улочки, соседние с ее домом, встретили привычным по середине весны ароматом гиацинтов — они пахли сильнее ирисов, заглушая их голос. Могла — пробежала бы оставшееся расстояние. Но приходилось сидеть; искусала себе все губы, измяла грубоватое полотно юбки.
Все холодней становилось в груди, будто не к дому подъезжала, а к месту казни.
Глава 2
Ворота, уцелевшие при взятии крепости, зияли дырами, доски торчали вокруг, как остатки зубов. Обугленные балки, обвалившиеся перила. Дерево еще тлело. Остро пахло гарью, словно и сам воздух тут поджигали. Ветер свистел, ныряя меж досок и разваленных бревен, словно показывал свою лихость. По доске хлопала, зацепившись за гвоздь, обгоревшая тряпка, недавно одно из знамен.
Никто не помешал Лиани дойти до Сосновой, даже собственная слабость. Солнце поднялось уже до верха стен — тори-ай ошибся, времени, чтобы добраться, понадобилось больше двух часов.
Крепость — то, что от нее осталось — не пустовала: меньше десятка человек бродили внутри. Своих приятелей он среди них не увидел. Кто-то пытался помочь раненым, кто-то потерянно ходил туда-сюда среди тел, ища близких или просто выживших. Подросток, перемазанный сажей, сидел посреди двора, будто на островке в половодье, когда вставать попросту бессмысленно — идти некуда. Женщина в красном шарфе, повязанном на голову, никак не могла поднять мужчину, лежащего вниз лицом — он был больше ее раза в два, и она все тянула и тянула его за плечи. Лиани ее не знал, видно, пришла из деревни. Старик, отвоевавший свое и живший в Сосновой из милости, полусидел, прислонившись к бочке, и деловито разглядывал страшную рану на ноге: часть голени обгорела, и видна была кость. Но он, казалось, боли не чувствовал, и прикидывал, как бы ловчей перевязать.
На юношу внимания никто не обратил; будь он из вражеского отряда, мог бы убить всех. Он тоже никого не окликнул, расспросить; тоже бездумно вошел в этот медленный хоровод, побрел, отыскивая знакомых. Эйли Амая нашел быстро. Лицо младшего офицера уцелело, на нем почти не было грязи и сажи. Только цвет серо-белый, не как у живого. А вот летописца, секретаря командира Таниеры, свесившегося с каменной лестницы во двор, узнать можно было лишь по кольцу из оникса — не привык к сражениям, и снять позабыл. Рухэй кольцо почему-то не взяли; но они, похоже, не особо и грабили — больше старались разрушить. И еще, и еще были лица, одни целые, другие нет; мужчины молодые и старые, те, кому уже привязался, и те, к которым привязаться еще не успел, но привык. Мертвые.
Почему-то сейчас это почти не вызвало отклика. Как будто перед ним были не люди, с которыми еще сутки — или двое? — назад дружески разговаривал, а остатки сарая, разметанного наводнением, и он отмечал разрушения и прикидывал, что еще уцелело.
Тело командира Сосновой Лиани нашел у стены: его вместе с телом помощника уже отыскали, уложили, накрыв уцелевшим куском ткани. На лица юноша смотреть не стал.
Он забыл и про боль, и про багровые вспышки перед глазами, и обходил Сосновую, кусочек за кусочком. На сохранившуюся небольшую часть галереи он подняться не мог, не пытался даже, и переворачивать тела, стараясь найти выживших, не получалось. Но это делали другие, наконец разглядевшие его и теперь бредущие следом за ним. Из командиров, даже десятников, не уцелел, похоже, никто.
Не знал, не понимал, сколь долго уже находится здесь.
На глаз нельзя было сказать, как сильно повреждены деревянные переборки, но, похоже, старой Сосновой пришел конец. Камня и дерева тут было примерно поровну, выходит, половина ее сгорела. Даже сейчас, не в силах вдумываться, Лиани удивился этому. Врагов было много, но не настолько, чтобы нанести крепости такие раны.
«Они и пришли за этим, не за богатством же, которого здесь отродясь не было», — мелькнула мысль, далекая, словно возникла не в его голове.
Постепенно, из картинок и реплик, он складывал картину боя и последовавшей за ним резни. Враги прорвались через давно заложенный ход, и откуда узнали о нем? Лиани не знал, просто понял, увидев в стене отверстие. Не все они прошли, тут слишком узкое место. Но лазутчики, верно, устроили переполох, убив офицеров.
У самого хода сражения не было, рухэй ворвались в ворота. Но два тела лежали здесь, видимо, караульные; уязвимое место, хоть и почти никому не известное, все же поставили охранять. Лиани всмотрелся в убитых. Неясно, как это сделали. И что-то жуткое в лицах, будто перед смертью солдат испугало что-то. И ход… он был заложен камнями, но от удара изнутри они выпали. Тут-то все ясно.
Но еще яснее теперь — предатель был в крепости. Теперь-то его не найдешь. Все командиры погибли, значит, не они, и это хоть горькая, но отрада. Могли, конечно, убить и предателя, как только он стал ненужным, но об этом думать и вовсе не хочется. А хочется его отыскать. Живым.
Запах дыма и гари все не становился привычным. Он проступал отовсюду, крепость сочилась им, как сосны смолой.
Лиани бродил по крепости, позабыв, что надо отправить помощников к монаху и раненым товарищам. Уже не искал разгадок, да и выживших, не по первому разу пересек двор, осмотрел развалины, не задумываясь, есть ли в этом какой-то смысл.
На перевернутую тележку опустилась сорока, застрекотала. Невольно проследил взглядом за птицей, заметил розовую тряпку, зацепившуюся за колесо. На уголке была грубовато вышита пчела над цветком. Шарф Кэйу.
Нагнулся, попробовав отмотать его, в бок вонзились раскаленные когти, подогнулись ноги; он так и замер на коленях у тележки, уткнувшись лицом в колесо. Сколько-то времени прошло, пока не осознал — он по-прежнему сжимает в руках полоску ткани, а над ухом кто-то всхлипывает, трогает за плечо.