Александр Островский
Шрифт:
Французская революция конца XVIII века, объявившая своими лозунгами «свободу, равенство, братство», поставила на «престол» буржуа, и вскоре громкий лозунг стал пустым звуком, лицемерным прикрытием наглого владычества новых хозяев жизни. «Идеала никакого» — так определяет Достоевский сущность буржуа.
Конечно, не столько сам по себе европейский буржуа вызывал такие мрачные мысли у русского писателя, тоску вызывало то, что этот буржуа неминуемо нагрянет в Россию, наложит свое клеймо на все живое в народной жизни, внесет свое фальшивое «равенство» и «братство», убийственную для всякого творчества духовную регламентацию, когда смешным станет все самобытное и сильное лишь оттого, что не отвечает этой мертвящей регламентации, когда осквернены будут идеал и высшие духовные стремления, а сытое торжество станет желанным Эльдорадо.
Достоевский
Да, путешествия в «страну чудес» заканчивались в таких случаях вовсе не чудесными выводами. Но знакомиться с Европой было необходимо, чтобы узнавать, сравнивать, доискиваться до истины. В конце пятидесятых — начале шестидесятых годов XIX века резко усилился поток русских путешественников за границу. Причиной явилось то, что были устранены стеснения для выезда, в частности, была крайне снижена стоимость паспорта — с пятисот всего до пяти рублей. Когда Островский в начале апреля 1862 года собрался в заграничную поездку, на Западе уже побывали Толстой, Некрасов, Аполлон Григорьев, уехал туда недавно Писемский, собирался Достоевский, не говоря уже о Тургеневе, который жил теперь чаще в Европе, чем в России, не говоря о Григоровиче, Боткине, Анненкове, Дружинине, сделавшихся заядлыми заграничными туристами. Пора и ему, Островскому, познакомиться с Европой, «поглядеть на свет», заручиться новыми впечатлениями.
* * *
Островский не писал статей о России и Европе, о значении Европы в судьбах России, о вековечном споре Востока и Запада и об отношении к этому спору России, о том, что такое Россия — Европа или Азия или что-то «промежуточное», связующий мост или какая-то историческая «аномалия», одинаково не относящаяся ни к Европе, ни к Азии и т. д. Европейцы мы, русские, или не европейцы? «Мы не европейцы», — говорил Достоевский и не видел в этом никакого ущемления русского достоинства, напротив, считал это залогом национальной самобытности и уважения со стороны тех же европейцев. Друг Островского Аполлон Григорьев считал нелепостью сводить человечество к «германо-романской национальности», в ней видеть только образец и считать «звериной» русскую жизнь лишь потому, что она не подходит под указанный образец.
Как известно, для Чаадаева было отчаянием, трагедией то, что Россия исторически оказалась оторванной от католического Запада и тем самым будто бы выпавшей из общеевропейского исторического развития. Островский не пророчествовал, не спорил и не доказывал, а как художник прекрасно знал, что богатство, самобытность форм жизни и питают искусство и что, должно быть, не столь уж бесспорна образцовость жизни европейской, когда кумиром в европейском театре стал посредственный немецкий драматург Коцебу с его «сентиментальной кислятиной, в которой ни комизма, ни драматизма ни на грош и которую читать человеку, понимающему драматическое искусство, противно».
Но лучше, конечно, отправляться за границу, как и вообще знакомиться с чем-то новым без предубеждения, без теорий, видеть, как оно есть. С таким намерением и тронулся в путь Александр Николаевич вместе с двумя симпатичными, равно необходимыми ему спутниками. Одним из них был Иван Федорович Горбунов, артист Александрийского театра, исполнитель ролей в пьесах Островского, особенно удавшегося ему Кудряша в «Грозе», но более известный и признанный как автор сцен из народной и купеческой жизни и блестящий рассказчик, исполнитель их. Успехом пользовался созданный Горбуновым образ отставного генерала Дитятина, который оказался непроницаемым для «веяний времени», мыслит и судит о явлениях изменившейся действительности «резолюциями» прошлого, оставаясь при этом человеком простодушным и добрым. Горбунов обладал чутьем не только к современной разговорной речи, но и к языку древнерусскому, писал этим языком «письма», «грамоты», переносился в давно прошедшее время, рисуя словами и оборотами старого языка воеводу, боярина, подьячих, приказных, подсудимых — московских «запойных и заблудных людей» и, наконец, самого верховного (то есть придворного) скомороха Ивашку Федорова, как любил называть себя Иван Федорович Горбунов. Составленное им описание поездки
Познакомившись с Островским еще в годы молодости, Горбунов остался беззаветным, преданным другом его до самой смерти драматурга. Горбунов до обожания любил не только самого Островского, но и язык его пьес, пробуждавший в нем острое художественное чувство простонародной речи; разговорами крестьян, мастеровых, купцов, мелких чиновников, «монологами» своих героев, особенно в собственном исполнении, он мог «за сердце застегнуть» слушателя. За счастье почитал Иван Федорович переписывание пьес Островского, до трех-пяти раз переписывал одну и ту же пьесу (кстати, от этого удовольствия не отказывались Аполлон Григорьев, Филиппов и другие ближайшие друзья Александра Николаевича).
Любезный нравом, услужливый без лести, ненавязчивый в дружбе, наблюдательный и живой, Горбунов сделался человеком близким для Островского, лучшего спутника по дальней поездке и не надо было искать.
Вторым спутником Александр Николаевич заручился в лице человека, располагавшего к себе своим открытым и добродушным нравом, приветливого в общении и остроумного в разговоре, да еще сильного в том, чего недоставало Островскому и Горбунову, — в свободном разговорном владении иностранными языками. Этим вторым спутником был Макар Федосеевич Шишко, известный химик, заведовавший долгое время освещением сцен петербургских театров, изобретатель множества эффектных пиротехнических зрелищ — они использовались повсюду, начиная от Зимнего дворца, театральных и концертных зал и кончая домашними рождественскими елками.
Такой вот компанией 2 апреля 1862 года и отправились наши путешественники за границу. Впрочем, выехали из Петербурга вдвоем, Островский и Шишко. Горбунов задержался, к отъезду не поспел взять паспорт. 3 апреля прибыли в Вильно, остановились здесь, чтоб осмотреть город и подождать Горбунова. Задавшись целью вести путевой дневник, Александр Николаевич записал свои первые впечатления после того, как побродил по городу, понравившемуся ему своей архитектурной оригинальностью; зашел в костел, где в первый раз увидел «католическую набожность». 5 апреля, не дождавшись Горбунова (так досадившего Александру Николаевичу своей задержкой), Островский и Шишко решили ехать дальше. В тот же день пересекли границу в Вержболове, позади осталась Россия. Первый раз в жизни ночевали под перинами и ели прусские бутерброды.
Утро 6 апреля было теплое, ехали в удобных немецких вагонах, за окном тянулись поля, превосходно возделанные, кое-где зеленеющие, показывались и исчезали деревни, дома все каменные, покрытые черепицей. К обеду приехали в Кенигсберг. Обедали с рейнвейном. Снова потянулись поля, постройки из камня, и Островскому, смотревшему в окно, невольно подумалось, что если не обращать внимания на строения, то виды по сторонам такие же, как в средней полосе России. В Берлин прибыли в 5 часов утра. А днем ходили по городу, смотрели, наблюдали, потом пошли в баню. После бани пообедали, и Александр Николаевич принялся писать из немецкой земли «послание» № 1 «любезнейшим друзьям» Сергею Семеновичу Кошеверову, Прову Михайловичу Садовскому и «всем прочим», в котором дал дельный. хозяйственный отчет о здешних ценах и подробно расписал немецкую баню.
С Берлина началось осматриванье достопримечательностей Запада. Естественно, что драматург прежде всего пожелал посетить театры. В опере слушали «Трубадура» Верди. Затем смотрели балет «Эллинор».
Наконец прибыл и Горбунов. Втроем веселее включились во всякое смотрение, знакомились с немецкими городами, посещали музеи, знаменитые картинные галереи, прославленные библиотеки и, конечно же, театры. Островский заносил в дневник свои мнения об игре актеров и заметил, например: «Немецкий комизм надобно прежде понять умом, а потом уж смешно станет». Внимание Александра Николаевича привлекали и бытовые уличные сцены. Глаз драматурга, всегда внимательного к одежде своих героев, подававшего не раз советы актерам, как надо быть одетым для той или иной роли в его пьесах, и здесь остается верным своей профессиональной наблюдательности: подробно описываются в дневнике костюмы людей, особенно женщин.