Алмаз раджи. Собрание сочинений
Шрифт:
Прошло девять лет с тех пор, как я бывал в тех краях. Я путешествовал в это время в крытой кибитке с палаткой и железной печуркой, шагая целый день за лошадью, а на ночь располагаясь где-нибудь в ущелье или у опушки леса. Таким образом я посетил множество совершенно диких мест и в Англии, и в Шотландии, а поскольку у меня не было ни родных, ни знакомых, переписываться мне было не с кем, тем более что и постоянного адреса я не имел. Я задерживался только в тех городах, где были конторы банкиров, от которых я два раза в год получал деньги. Я приходил в восторг от такой жизни и надеялся состариться среди вересковых пустошей и умереть где-нибудь в придорожной канаве.
Мое главное занятие заключалось в выискивании наиболее глухих местностей, где я мог бы без помех расположиться.
Как я уже говорил, поместье окружали дюны и так называемые в Шотландии «линки», то есть пустоши, на которых движение песков было остановлено травянистым покровом. Павильон стоял на плоском месте, от моря его отгораживала гряда песчаных дюн, а позади скрюченных от ветра зарослей бузины начинался лес. Выступ скалы образовывал как бы бастион из песка, так что берег выдавался вперед, разделяя две бухточки, и как раз за линией прибоя утес снова выступал в море одним концом и образовывал небольшой, но очень приметный островок. При отливе обнажались широкие полосы зыбучих песков – гроза всей округи. Поговаривали, что на берегу между островком и выступом зыбучие пески могли поглотить человека меньше чем за пять минут, но слухи эти могли и не иметь под собой оснований. Местность изобиловала кроликами и такой массой чаек, что они постоянно кружили вокруг дома. Летом вид оттуда был веселый и даже красивый, а сентябрьским вечером, при сильном ветре и высоких валах, налетавших на берег, в голову приходили только мысли о погибших моряках и кораблекрушениях. Корабль, боровшийся на горизонте с ветром, и останки какого-то судна, погребенные в песке у моих ног, дополняли неприятное впечатление.
Павильон, выстроенный последним владельцем, дядей Норсмора, глупым и расточительным дилетантом, мало пострадал от времени. Он был двухэтажный, в итальянском стиле, окруженный маленьким садиком, в котором ничего не росло, кроме диких цветов, и теперь, когда ставни были заколочены, казалось, что он не только заброшен, но никогда и не был обитаем. Очевидно, что Норсмора там не было; он то ли сидел в каюте своей яхты, то ли снова неожиданно решил появиться и блеснуть в светском обществе – об этом я мог только догадываться. Постройка эта казалась до такой степени пустынной, что действовала угнетающе даже на такого отшельника, как я. Ветер завывал в трубах, точно стонал и жаловался, и я поспешил направиться со своей кибиткой в лесок.
Приморский лесок Грэдена был высажен для того, чтобы оградить поля и остановить движение песков. Если идти к нему со стороны морского берега, то за кустами бузины обнаруживались другие заросли; все деревья были чахлые и низкорослые, как кустарник. Им приходилось все время бороться за жизнь: долгими зимними ночами они гнулись под напором свирепых бурь, и уже ранней весной листья у них облетали, и для этого голого леса наступала осень. Далее высился холм, который вместе с островком служил ориентиром морякам. Между деревьями бежал ручеек, запруженный опавшими листьями и тиной, он разветвлялся на множество рукавов и застаивался в крохотных заводях. В лесу попадались разрушенные хижины – по мнению Норсмора, это были остатки келий, в которых когда-то укрывались отшельники.
Я нашел нечто вроде ложбинки с небольшим чистым ключом и, расчистив терновник, поставил палатку и развел огонь, чтобы приготовить ужин. Лошадь свою я привязал подальше в лесу, где росла трава. Крутые склоны ложбины не только скрывали свет моего костра, но и защищали от ветра, сильного и холодного.
Вследствие той жизни, которую я вел, я был закален и умерен во всем. Пил я только воду, редко
Я направился к лесной опушке. Молодой месяц слабо светил сквозь туман, но по мере того, как я приближался к дюнам, он светил все ярче и ярче. В ту же минуту резкий порыв ветра дохнул на меня соленым запахом моря и с такой силой хлестнул по лицу колючими песчинками, что я невольно наклонил голову. Когда я поднял глаза и осмотрелся, то заметил свет в павильоне. Он перемещался от одного окна к другому, словно кто-то переходил из комнаты в комнату с лампой или со свечой в руке.
Я с изумлением следил за происходящим. Когда я приехал, дом был совершенно пуст, а теперь там явно кто-то находился. Прежде всего мне пришло в голову, что в дом вломилась шайка грабителей и очищает теперь кладовые и буфеты Норсмора, всегда полные посуды и припасов. Но что могло привлечь грабителей в эту глушь? И кроме того, все ставни были распахнуты, а подобные люди имеют обыкновение запирать их. Я отбросил эту мысль, и мне пришла в голову новая. Должно быть, вернулся сам Норсмор и теперь осматривает и проветривает помещение.
Как я уже говорил, нас с Норсмором не связывало чувство искренней привязанности, но даже если бы я любил его как брата, то одиночество я любил больше, и потому не стал бы искать его общества. Поэтому я поскорее вернулся в лес и с истинным наслаждением снова уселся у костра. Я избежал встречи; передо мной еще одна спокойная ночь. А утром можно будет либо незаметно ускользнуть еще до пробуждения Норсмора, либо нанести ему визит, только самый короткий.
Но утром положение мое показалось мне столь забавным, что я и забыл о своем страхе. Норсмор был у меня в руках, и я вознамерился подшутить над ним, хотя мой бывший приятель не был охотником до шуток. Заранее радуясь своей удаче, я спрятался в кустах бузины, откуда мог видеть дверь павильона. Ставни оказались по-прежнему запертыми, что показалось мне странным, а само здание с белыми стенами и зелеными ставнями выглядело при дневном свете и привлекательным, и уютным. Время шло, а Норсмор все не показывался. Я знал, что он соня, но когда наступил полдень, я потерял терпение. Говоря по правде, я надеялся подзакусить в гостях, и голод уже стал докучать мне. Досадно было упустить случай посмеяться; но голод взял свое, и, отказавшись от шутки, я вышел из лесу.
Вид дома почему-то тревожил меня. Со вчерашнего вечера он казался не изменившимся, и, не знаю почему, я рассчитывал найти хоть какие-то внешние признаки присутствия человека. Но оказалось не так: окна все были закрыты ставнями, дым из труб не шел, и даже наружная дверь была заперта на висячий замок. Норсмор, следовательно, мог войти через черный ход, что было бы вполне естественным объяснением. Но можете представить мое удивление, когда, завернув за угол дома, я обнаружил, что и задняя дверь тоже заперта на замок.
Я тотчас вернулся к мысли о ворах и бранил себя за вчерашнее бездействие. Я осмотрел все окна нижнего этажа и не нашел никаких повреждений; я попробовал замки, но они не поддавались. Вопрос заключался в том, каким образом воры, если только это были воры, могли проникнуть в дом. Они могли пробраться, думал я, по крыше пристройки, в которой Норсмор занимался фотографией, а оттуда влезть в окно его кабинета или моей бывшей спальни.
Я последовал их примеру и, взобравшись на крышу, попробовал ставни обеих комнат. Ставни оказались целыми, но это меня не удовлетворило, я стал с силою тянуть, и одна половинка внезапно распахнулась и оцарапала мне руку. Я помню, что приложил запястье ко рту и с полминуты зализывал ранку, как собака, машинально поглядывая на дюны и на море. И вдруг я заметил в нескольких милях к северо-востоку большую яхту. Тут я отворил окно и влез в дом.