Алые погоны (повесть в 3 частях)
Шрифт:
— Мне Артем говорил, так можно добиться больших результатов, стать отличником боевой и политической подготовки.
— И ты давно воспитываешь?
— Давно!.. С утра.
Боканов, сидя рядом с капитаном Беседой в ротной канцелярии, говорил:
— Получил от матери Ковалева письмо. Пишет: «…Вы и сейчас имеете на Володю влияние не меньше прежнего. Прошу Вас не оставлять его своим вниманием». Да кто ж думает оставлять? — недоумевающе восклицает он и только тут замечает по выражению глаз друга, что капитану Беседе и самому очень хочется что-то рассказать.
— Сергей Павлович, а ведь правильно сделали, что исключили Туманова! Суровость эта — оправданная.
После своей попытки несколько лет назад «отделаться» от Артема Каменюки капитан Беседа вообще стал противником отчислений из училища: уж кого приняли, каким бы он ни оказался, надо его сделать человеком, — так решил тогда Алексей Николаевич.
Но вот совсем недавно в училище произошел случай, заставивший его опять заколебаться.
В предвыпускной роте учился развинченный, великовозрастный детина Константин Туманов — сын директора завода. Туманов нарушал дисциплину, учился неохотно, под постоянным нажимом.
Во время чтения во взводе приказа генерала Полуэктова, предупреждающего, что допустивший самовольную отлучку будет немедленно отчислен, Туманов пренебрежительно бросил: «Пугают!» — и в тот же вечер ушел после отбоя в город, сделав на постели из шинели подобие лежащего человека.
Во время ночного обхода дежурный по училищу обнаружил это.
На следующее утро генерал приказал построить на плацу весь личный состав училища.
— Бывший суворовец Туманов, ко мне! — негромко сказал генерал.
Побледневший Туманов вышел из строя.
— За нарушение приказа, — твердо произнес Полуэктов, — вы исключаетесь из училища… Товарищ майор, — обратился он к начальнику строевого отдела, — документы заготовлены?
— Так точно, товарищ генерал.
— Вручите их Туманову.
Подошла грузовая машина с вещами Туманова, и старшина увез его на вокзал.
Это совершилось так мгновенно и неожиданно, что все словно оцепенели, и когда раздалась команда: «Разойдись!» — суворовцы еще некоторое время стояли молча. Зато в ротах, в учительской начались страстные споры.
Мрачный, подавленный капитан Беседа говорил Боканову:
— Как же так сразу человека? Это его может погубить!
— Не погубит, — возражал Боканов. — В нашей стране он не пропадет. Ведь не младенец, парню восемнадцать лет. А почему он должен быть обязательно офицером, если не подходит для этой службы?
— А может быть, из него со временем как раз и получится неплохой офицер? — не сдавался Алексей Николаевич.
— Вряд ли! Но если даже так и произойдет, тем лучше. Это вовсе не будет нашей педагогической ошибкой, наоборот, подтвердит, что Туманова спасли вовремя.
Среди суворовцев событие вызвало единодушную оценку:
— Сам виноват! Не может же начальник училища отступать от своего слова?
…Боканов обрадовался, услышав сейчас, что Алексей Николаевич внутренне принял суровую меру генерала, как необходимую.
— Правильно сделали, — повторил капитан Беседа, — нельзя никому позволять подтачивать армейскую дисциплину, а с Тумановым возня даже затянулась. Номер, который выкинул в Москве твой Геша, произошел именно потому, что мы здесь недостаточно требовали от него.
«Нет, неверно я сделал, что не наказал Геннадия на прощанье, — подумал Боканов. — Надо было отдельно представить его командиру роты и сказать: „Вот, товарищ майор, ваш новый подчиненный, успевший по пути к вам тягчайше нарушить „дисциплину“. Я тогда изменил своему принципу: „Чем больше любишь, тем меньше прощай“. Не потому ли, что люблю Геннадия меньше других? Но ведь это не так!“»
— Хорошо, что совесть заговорила у этого Геши, — проворчал капитан, — и лобызаться не пришел перед твоим отъездом…
— А почему с Тумановым так получилось? — резко повернувшись к Беседе, спросил Боканов. — Потому, что Русанов не взялся сразу, старался не выносить сора из избы, либеральничал, вот гнилая педагогическая тактика и проявилась…
— Ты на партсобрании крутовато все же ему об этом говорил.
— Неверно?
— Верно, но потактичнее бы надо.
— Такт не означает подсахаранья.
— М-м-да… — неопределенно произнес капитан Беседа. — Я не подсахариванье имею в виду, а тон! Сила критики не в ее внешней резкости…
ГЛАВА VIII
К ротной спальне вело сто одиннадцать ступенек. Это Ковалев установил в первый день прибытия в пехотное училище.
Но сейчас после нескольких часов ученья под дождем, в окопах, за городом, ему казалось, что ступенек, по крайней мере, триста. Шинель промокла так, что из нее можно было выжимать воду; от перебежек, окапываний, перетаскивания пулемета ныла поясница, ладони покрылись кровавыми мозолями. Прежние ученья и походы вспоминались, как детские забавы, но в то же время ощущение было такое, будто все, что он делал теперь, уже давно знакомо ему и он всегда был военным, потому что иным себя не представлял. «Если придется защищать Родину, — думал он, — в этом тоже будет много будничного труда, напряжения и не к чему сейчас унывать, ну, что же — трудно, но ничего страшного…»
Года три назад майор Боканов повел их в поле — к высокому холму, поросшему кустарником. Здесь в войну был командный пункт генерала: его соединение освобождало город. Блиндаж сохранили как музей. Суворовцев поразила обстановка блиндажа: полевые телефоны на грубо сколоченном столе, узкие нары — все по-солдатски просто и сурово.
Была солдатская суровость и в быте курсантов, суровость, временами пугающая своей непреклонной требовательностью.
Здесь не были особенно расположены к интимностям, к душещипательным беседам. Здесь так много было физических усилий, мужественной простоты отношений, безоговорочной исполнительности, что на первых порах казалось: душевная теплота чужда училищу. Но так только казалось. В действительности она здесь приобрела иные формы, более сдержанные, и оттого не менее желанные.