Амелия
Шрифт:
Надеюсь все же, сударыня, – обратилась миссис Беннет к Амелии, – вы не настолько низкого мнения о моей сообразительности, чтобы думать, будто у меня хватило глупости почувствовать себя задетой таким мнением мистера Беннета: ведь я сразу сообразила, что за ним скрывается. Его изобретательность не могла не привести меня в восторг: ведь он отыскал, вероятно, единственный способ примирить мою тетку с его явно неравнодушным отношением ко мне.
После этого мне уже недолго оставалось подкреплять свои надежды такими догадками. Вскоре мистер Беннет нашел возможность открыть мне свою страсть. Он говорил так решительно и в то же время так деликатно, его слова были исполнены такого пыла и такой нежности, что его любовь, подобно потоку, сметала на своем пути все преграды, и мне даже неловко признаться, как быстро ему удалось склонить меня к… к… одним словом, к тому, чтобы признаться ему начистоту.
Позже, когда мы сошлись теснее, мистер Беннет подробно описал мне, о чем он беседовал с моей теткой наедине. Для него не составило особого труда убедиться, что та более всего кичилась своими умственными способностями и ненавидела меня за образованность, которой завидовала. Страстно влюбившись в меня с первого взгляда и помышляя только о том, как упасть к моим ногам, мистер Беннет видел лучшее средство снискать благорасположение моей тетки в том, чтобы на все лады расхваливать мою красоту, то есть достоинство, на которое та уже давно не притязала, и всячески умалять мои умственные способности, о скудости которых он сокрушался, доходя почти до смешного. Причину моего скудоумия он усматривал в чрезмерной образованности; он даже высказал придуманную им для этого случая сентенцию, которая пришлась тетушке настолько по вкусу, что она сочла уместным ее присвоить, и впоследствии я не однажды слышала эту сентенцию из ее собственных уст. Ученость, заявил мистер Беннет, оказывает такое же действие на рассудок, как крепкий напиток – на организм; они отнимают у нас силу и природный огонь. Своей лестью он настолько обморочил мою тетку, что она поддакивала любым словам собеседника, не испытывая ни малейшего сомнения в его искренности; вот так тщеславие неизбежно подрывает твердыни нашего ума и делает нас уязвимыми для вражеских вылазок.
Вы, сударыня, без труда поверите, что я охотно простила мистеру Беннету все сказанное обо мне: я хорошо понимала, зачем он так говорит, и знала наверняка, насколько его речи не соответствуют его истинным мыслям. Однако я не могла быть в той же мере довольна моей теткой; она стала вести себя со мной так, будто я и в самом деле непроходимо глупа. Ее презрение, должна вам признаться, немного задевало мое самолюбие и, когда мы оставались вдвоем с мистером Беннетом, я, не в силах сдержаться, нередко выражала свое негодование, он же неизменно вознаграждал меня за это, делая самодовольство тетушки мишенью своего остроумия, которое было ему в высшей степени свойственно.
Однако именно это имело для нас самые роковые последствия; как-то однажды, когда мы потешались над тетушкой, уединившись в увитой зеленью садовой беседке, она незаметно подкралась туда и подслушала наш разговор. Как бы мне хотелось, моя дорогая, чтобы вы понимали латынь: я могла бы тогда привести вам латинскую фразу, в которой описывается ярость тигрицы, потерявшей своего детеныша. [207] Ни у одного из английский поэтов, насколько мне известно, не найти ничего равного по силе выражения, да и мне, конечно, такое не по силам. Тетушка ворвалась к нам в беседку – и, широко разинув рот, изрыгнула на бедного мистера Беннета едва ли не все оскорбления, какие только существуют на том единственном языке, который она понимала: затем она выгнала нас обоих из дома, крикнув мне вслед, что мое тряпье она пришлет позже и чтобы я не смела больше переступать порог ее дома.
207
Трудно сказать, у кого именно из латинских авторов миссис Беннет нашла этот образ, поскольку он достаточно часто встречается у римских писателей – например, в «Эпиграммах» Марциала (III, XLIV, 6–8), в «Фиваиде» Стация (IV, 312–316) и т. д.
Посудите сами, сударыня, в каком бедственном положении мы очутились. Ведь я тогда еще не получила скромной суммы, завещанной мне отцом; что же касается мистера Беннета, то у него не было за душой и пяти фунтов.
При таких обстоятельствах человеку, любимому мной без памяти, не стоило особого труда убедить меня принять предложение, которое я, разумеется, считала чрезвычайно с его стороны великодушным; шаг мистера Беннета был вызван заботой о моем добром имени, и никакого другого объяснения, мне неприятного, не имел. Короче говоря, спустя два дня мы стали мужем и женой.
Мистер Беннет признался мне, что он теперь счастливейший из мужчин, я же искренне ответила ему, что на свете нет женщины, которой бы я позавидовала. Увы, как мало я тогда знала или подозревала, какую цену мне придется заплатить за все мои радости! Брак по любви – это, конечно, сущий рай, но столь полное счастье для смертных, наверное, – запретный плод, ибо, вкусив его однажды, нам приходится потом оплакивать утраченное до конца своих дней.
Первые испытания в совместной жизни обрушились на нас благодаря тетке. Крайне тягостно было жить под самым носом у столь близкой родственницы, которая не только не признавала нас, но изо всех сил упорно старалась нам досадить и даже сколотить против нас целую партию в приходе; людей грубых и невежественных всегда легко натравить против тех, кто выше их по своему положению и в то же время беднее их. Все это вынудило мистера Беннета искать случая поменяться местом с каким-нибудь викарием из другого прихода, а вскоре после приезда священника он еще более утвердился в этом своем намерении. Дело в том, что владелец прихода имел обыкновение проводить здесь три месяца в году, оставляя за собой часть комнат приходского дома, который был достаточно просторен для двух небольших семей, оказавшихся тогда под одной крышей. Столовались мы вместе и поначалу льстили себя надеждой извлечь из этого обстоятельства некоторую выгоду, так что мистер Беннет уже раздумывал, не повременить ли ему с отъездом. Но эти золотые мечты быстро развеялись: сколько ни старались мы угодить священнику, вскоре пришлось убедиться, что это невозможно. Если сказать коротко, другого такого брюзги свет не видывал. Из-за этого своего нрава он, несмотря на всю доброту и благочестивость, был совершенно невыносим – и все его достоинства были тут бессильны. Если завтрак не подавался точно в положенное время, если мясо было переварено или чуть-чуть недоварено, одним словом, если что-нибудь хоть самую малость было ему не по вкусу, этого было достаточно, чтобы он на целый день погрузился в мрачное расположение духа: поэтому доброе настроение посещало его весьма редко; ведь Фортуне, по-видимому, доставляет особое удовольствие идти наперекор натурам, которым обычная человеческая жизнь с ее многочисленными трудностями и неожиданными осложнениями совершенно не соответствует.
Теперь мистер Беннет бесповоротно решил покинуть приход, и я желала этого ничуть не меньше; однако, когда он попытался найти викария, который согласился бы поменяться с ним местом, оказалось, что это намного труднее, нежели он предполагал: нрав нашего священника был слишком хорошо известен среди окрестного духовенства, и всех страшила мысль о том, чтобы проводить хотя бы три месяца в году под его началом.
После долгих бесплодных поисков мистер Беннет счел за лучшее перебраться в Лондон – это огромное торжище любых занятий, как церковных, так и мирских. Этот план пришелся ему чрезвычайно по душе, и он решил без дальнейших отлагательств расстаться со своим священником, что и сделал по возможности наиболее деликатным образом; во время его прощальной проповеди не было такого человека в церкви, который бы не прослезился, за исключением немногих недоброжелателей, которым моей тетке, остававшейся по-прежнему непреклонной, удалось внушить беспричинную ненависть к нам.
Первую ночь по прибытии в Лондон мы провели в той гостинице, у которой высадились из почтовой кареты, а на следующий день рано утром муж отправился по делам и вскоре возвратился с хорошими новостями: ему удалось узнать о свободном месте викария; кроме того, он снял нам квартиру по соседству с одним достойным вельможей, по его словам, его однокашником по колледжу; далее он добавил, что располагает возможностью занять сумму, отказанную мне по завещанию, и притом под весьма умеренные проценты.
Этому последнему обстоятельству я была особенно рада; мы уже разменяли свою последнюю гинею, не говоря уже о том, что священник одолжил моему мужу десять фунтов, чтобы он расплатился с должниками в приходе: крайняя раздражительность соседствовала в нем с великодушием и другими прекрасными качествами – и, узнав его поближе, я очень сокрушалась, (не только за себя, но и за него самого) – уж очень он был неуживчивого нрава.
В тот же день мы покинули гостиницу и переехали в наше новое, для меня, по словам мужа, безопасное жилище; затем он с полной уверенностью в успехе, пошел хлопотать насчет денег, полагавшихся мне по завещанию.
Вернулся он, окрыленный успехом, поскольку человек, к которому он обратился, изъявил согласие выплатить требуемую сумму авансом, как только будут наведены необходимые справки и составлены соответствующие документы.
На это понадобилось, однако, так много времени, что за неимением средств мы очутились в прямо-таки бедственном положении и нужде; мне пришлось даже прибегнуть к самому тягостному средству – заложить одно из моих платьев.
Мистер Беннет между тем нашел, наконец, место в одном из лондонских приходов и, казалось, наши дела приняли благоприятный оборот, но вот однажды утром он возвратился домой явно чем-то подавленный, бледный, как смерть, и попросил меня раздобыть ему хотя бы каплю спиртного, поскольку почувствовал неожиданно полный упадок сил.