Амелия
Шрифт:
Хотя отец и не поверил моему рассказу, но у меня было достаточно оснований полагать, что нашего разговора он отнюдь не забыл, судя по неприязни, проявленной им вскоре по отношению к лицам, на мнение которых я ссылалась.
А вслед за тем мне представилась возможность убедиться и в том, что новая жена отца прекрасно осведомлена, какого я о ней мнения. Об этом свидетельствовали не только перемена в ее обхождении со мной, но и то, что в разговоре она нередко с победным видом роняла вполне определенные намеки. Помню, как однажды она бросила отцу, когда он упомянул о своем возрасте: «Дорогой мой, надеюсь, вы проживете еще очень много лет, если, разумеется, я из жестокости не разобью вам сердце». Она произнесла эту фразу, глядя мне прямо в лицо и с усмешкой, в которой под тонким прикрытием притворной шутливости отчетливо проступала лютая злоба.
Впрочем, не стану занимать вас, сударыня, подробностями столь избитой темы, как жестокое обращение мачехи; обойду молчанием и то, что ранило меня намного больнее: мне трудно было смириться с суровым обращением отца, подпавшего под ее влияние. Достаточно будет сказать, что я с горечью наблюдала, как отец день ото дня становился ко мне все холоднее. Его улыбки сменились выражением угрюмого недовольства; вместо ласковых слов – «дитя», «дорогая» я слышала теперь просто «Молли», «эта девица», «эта особа», а иногда и более грубые выражения. Сначала меня разом превратили в ничтожество, а со временем недвусмысленно стали считать обузой, источником неприятностей.
Вот так переродился человек, о высоких нравственных качествах которого я вам рассказывала в начале моей истории; но, увы, он был теперь не волен следовать своей доброй натуре: теперь он во всем уступал и подчинялся прихотям мачехи. И в самом деле, при большой разнице в возрасте между мужем и женой младший из супругов неизбежно становится полновластным повелителем того, кто старше; ведь даже идолопоклонство и то не является столь прочной опорой неограниченной власти, нежели слепая страсть.
Хотя мачехе и удалось настолько подавить волю отца, чтобы заставить его плохо со мной обращаться, она была не в силах до конца подчинить себе его рассудок: он прекрасно отдавал себе отчет в том, что обращается со мной несправедливо, и сознание своей неправоты преисполнило его ненавистью ко мне. Раздраженность по отношению ко мне он проявлял поминутно, и, клянусь вам, ни единого повода, кроме только что названного, у него не было, – но, как я убедилась на собственном опыте, причина в таких случаях соразмерна следствию.
Я находилась в самом ужасном положении: жестокость отца надрывала мне сердце; он вбежал однажды ко мне в комнату с искаженным от гнева лицом – таким я еще никогда его не видела – и, обрушив на меня град упреков за непочтительность по отношению к нему и его достойной супруге, велел мне уложить вещи и без промедления покинуть его дом; при этом отец вручил мне письмо, из которого, по его словам, я должна была узнать, где мне найти пристанище; далее он прибавил, что приглашение, он уверен, вовсе не явится для меня неожиданностью – я сама того добивалась. Уходя, он заявил, что не намерен больше терпеть в своем доме соглядатаев.
Письмо было от родной сестры отца; прежде чем ознакомить вас с его содержанием, я коротко обрисую вам характер этой женщины, отличавшейся некоторыми странностями. Ее внешность нельзя было счесть особенно привлекательной: тетушка моя была очень высокая, очень худая и очень некрасивая. Не заблуждаясь, по-видимому, насчет собственной наружности, она сделала предметом тщеславного поклонения свой ум, где, как известно, нет зеркала, и, следовательно, мы можем тешить свое самолюбие, обнаруживая у себя какие угодно красоты. Это, конечно, весьма ободряющее обстоятельство, но все же, согласно моим наблюдениям, дорогая миссис Бут, лишь очень немногие женщины ищут подобного утешения внутри и не прежде, чем их вынудит к этом окончательная утрата надежды отыскать какую-либо пищу для своего тщеславия снаружи. Да что там говорить, любая представительница нашего пола, я убеждена в этом, хочет прежде всего быть красивой.
Тут обе дамы с улыбкой поглядели в зеркало.
– Однако моя тетка, – продолжала миссис Беннет, – отчаявшись снискать восхищение по поводу своей наружности, решила сосредоточить все усилия на совершенствовании своих умственных достоинств и преуспела в этом настолько, что в свои пятьдесят лет, а она к тому времени достигла как раз этого возраста, от души презирала большую часть людей обоего пола: женщин – за то, что все они идиотки, а мужчин – за то, что они без ума от этих идиоток. Это словечко, да еще словечко «бестолочь» буквально не сходили с ее языка, и она, не скупясь, награждала им всех своих знакомых подряд.
За два года нашей жизни на новом месте тетушка провела в доме моего отца всего один день – примерно за месяц до его второй женитьбы. Перед самым отъездом она, улучив подходящий момент, шепнула мне на ухо несколько нелестных слов о вдове, которую назвала смазливой идиоткой и выразила удивление, как это ее братец может находиться под одной крышей с такой особой; о том, что вскорости воспоследовало, обе мы даже и не подозревали.
Тетушка впервые со дня свадьбы удостоила отца письмом, и написано оно было в таком тоне, что с моей стороны было бы несправедливо винить отца за то, что он почувствовал себя оскорбленным: слова «идиот» и «бестолочь» обильно расточались в этом письме как по адресу отца, так и по адресу его жены. Но, вероятно, более всего задела отца та часть письма, где речь шла обо мне: всячески расхвалив мою ученость и заявив, что он недостоин такой дочери, тетушка рассматривала его брак как поступок не только в высшей степени неблагоразумный для него самого, но как и явную несправедливость по отношению ко мне. Особенно мне запомнилась в этом письме одна фраза: «Ваша дочь, – писала тетушка, – оказалась по вашей милости под началом у женщины, которая по своему разумению, единственному ценному дару природы, принадлежит к самому низшему разряду среди всей породы смазливых идиоток». Наговорив еще немало другого в том же духе, тетушка в заключение предлагала мне поселиться у нее.
Могу чистосердечно вам признаться, что по прочтении письма я полностью простила отцу все его подозрения насчет того, что я жаловалась тетке на его дурное обращение со мной; мне это и в голову не приходило, но у отца было достаточно оснований подозревать обратное.
Хотя я никогда не питала к тетушке особой привязанности, да и она, конечно же, даже не пыталась меня к себе расположить, я прямо-таки обрадовалась ее неожиданному приглашению. Сказать по правде, я чувствовала себя в отцовском доме до того несчастной, что для меня любая перемена могла быть только к лучшему.
Однако я никак не могла примириться с мыслью, что отец сохранит предубеждение против меня, тогда как я ни в коей мере этого не заслуживала. Я пробовала рассеять его подозрения относительно моих предполагаемых жалоб тетке, клятвенно заверяя его, что ни в чем неповинна, но мои слезы, клятвы, мольбы – все было тщетно. Мачеха, разумеется, не преминула выступить в роли моей защитницы, однако ее лицемерие было слишком очевидно; она, собственно, и не думала притворяться, будто искренне желает удачи в моих просьбах; напротив, она не в силах была скрыть испытываемую ею безмерную радость.