Амфитрион
Шрифт:
– C’est une hiver rigoureux[25], – покачал головой Страттари и потер руки. Они стояли на мосту и смотрели на Большой канал. Спутник Страттари был в маске-бауте. – Иногда мне кажется, что я вижу в воде кристаллы льда, а стены домов покрыты еловыми полосами инея.
– В таком случае, – неожиданно охотно отозвался его спутник, – вы, мой друг, должно быть, смотрите в будущее, и, как бывает с любым прорицателем, слова ваши не найдут в моем сердце отклика. Лишь потом, возможно, когда стужа усугубится и хрупкими иглами пронзит даже самые теплые сердца, я взгляну на холодные фасады наших домов, что слепой чередой выстроились над каналом, и со стоном скажу, хрустя замерзшими суставами: «О, дьявол Страттари был прав! Венеция, ты замерзла». Скажите, Страттари, отчего у домов вваливаются глаза?
Страттари обернулся и, встав к каналу спиною, облокотился о стену моста, и сложил руки на груди.
– От того же, от чего и у людей, – ответил он, помедлив. Под ними по каналу прошелестела гондола.
– А от чего у людей? – упорствовал человек в маске.
– Человеку в маске нельзя говорить самого главного, – улыбнувшись, сказал Страттари. – Вы же знаете.
Bauta замолчала. Молчал и Страттари. Так прошло несколько минут. Мимо них по мосту проходили люди, и многие были в масках или даже в костюмах, а спутник Страттари уверенно здоровался с некоторыми встречными, как будто ему не составляло труда видеть сквозь маски.
– Пойдемте же, – через некоторое время предложил он. – Я стекленею. Уверен, мы стоим с вами на самом ветреном месте в Венеции. – Он обернулся, но Страттари пропал. Человек остался на мосту один. Тишина атаковала его, окружив призрачным конвоем. Поежившись, человек поискал Страттари глазами, и, не найдя, счел за лучшее оставаться на месте. Уперев замерзшие ладони в перила, он принялся вглядываться в далекие фасады, освещенные разнообразным многоцветьем балов, дружеских попоек и просто ничему не обязанного веселья.
Человеком был Митя, которого, впрочем, звали здесь совсем иначе. Он стоял на мосту над Большим каналом совсем один и мирно размышлял в неприкосновенности того холодного покоя, который сообщается человеку тремя составляющими: маской, вечером и зимой. Однако ему было суждено недолго оставаться в одиночестве. Уже через минуту тот, кем он стал, с ленивым удивлением поймал себя на том, что непринужденно беседует с кем-то, чье лицо закрывала маска чумного доктора. Говорил в основном собеседник, и, судя по все нарастающей громкости его восклицаний, он был чрезвычайно недоволен. Человек в довольно непринужденных выражениях обвинял бауту в том, что он, bauta, то есть Митя… не имеет никакого права вмешиваться в его семейную жизнь, которую он наладил с таким трудом, утверждая, что талант, по Митиному мнению, оправдывает любые безобразия и любую безнравственность. Митя опомнился и принялся защищаться – говорил, что любовь есть чувство зыбкое и нежное, как предгрозовая тишь, и что он никогда не стал бы опускать столь возвышенное и эфемерное явление до таких грязных проявлений, как подозревал собеседник. Видимо, он рассуждал без особенного энтузиазма и сам особенно не веря себе, ибо разозленный человек в мерцающем лиловом костюме с золотом явно не был убежден его аргументами – до такой степени, что, не дав Мите закончить и трех предложений, сверкнул стилетом и вонзил его Мите в бок. Митя закричал и конвульсивно выбросил вперед руки. Руки ударились человеку в грудь, тот потерял равновесие, упал в холодную черную воду и даже не попытался всплыть. Гондол рядом не было, как никогда не бывает под рукой в нужную минуту свободного такси.
– Поделом мерзавцу, – сказал голос сбоку. Bauta застонала. – Да, да, – продолжал упорный голос, – будет знать, как поднимать руку на великого художника. Любовь, видишь ли, подвигла его на это благородное дело – творца кромсать. Однако это символично… Доктор чума, значит?..
– Страттари! – хрипло простонала маска, оползая на негостеприимные камни, – я ранен, спасите меня!..
…Митя лежал на отмели Масок и, оторвав злополучную маску от лица, смотрел в небо. Страттари, стоя поодаль, с интересом наблюдал за ним.
– Хорошее лицо? – спросил он.
– Кто… это? – проклекотал Митя.
– Чья это маска? – уточнил Страттари. – Вам повезло, это Джорджоне… Но будьте осторожны, он умер в тридцать три года от чумы. – Высокий человек неприятно улыбнулся. – По крайней мере, по некоторым источникам{26}.
Обратного путешествия не было, Страттари упростил логистику до предела: сразу по окончании краткого информационного блока о художнике Джорджоне Митя обнаружил себя стоящим у подножия лестницы, ведущей на второй этаж, к кабинету директора. Он понимающе кивнул и, развернувшись, пошел прочь, надолго выбитый происшедшим из колеи. Проходя мимо Салли, он остановился.
– Ну как? – спросил Митя. – Я сильно изменился?
Салли вежливо, но осторожно отъехала на стуле от стола и предостерегающе подняла пальцы.
– Простите? Разве мы знакомы?
– Салли, – монотонно забубнил Митя, – вы назначали мне эпойнтмент, рассказывали про паспорт, про то, что зовут вас… тебя на самом деле Сашей, провожали меня к бассейну, жрали, м-м-м… хлеб изгнанья, не оставляя корок?..
– Простите, – повторила девушка. – Все это мне очень сильно что-то напоминает, но, право же, я вас не узнаю.
– Хорошо, – сдался Митя. – Зеркальце можно у вас попросить?
Последовавшая продолжительная пауза почему-то напугала Митю гораздо больше, чем все, что Салли сказала и изобразила лицом до этого. Если девушка искренне колеблется, давать ли ему зеркало, значит, она действительно его не узнает?..
– Да, конечно, – наконец со вздохом сказала секретарь «Гнозиса». Она залезла в сумочку и, достав оттуда массу предметов, связь которых с повседневными человеческими функциями была в лучшем случае условной, наконец, отрыла зеркальце и передала его Мите. Митя раскрыл его, заглянул внутрь и не смог сдержать вопля. Зеркальце выпрыгнуло из его разжавшейся руки и, с готовностью спикировав на пол, разбилось на чуть меньше чем тысячу осколков.
– Семь лет несчастья, – услужливо напомнила девушка. – Но только вам, а не мне. Мне-то как пособнику – года два дадут, наверное.
Митя опустился на стул.
– Что, – сочувственно поинтересовалась Салли, придвинувшись поближе к компьютеру, – с ума сошли?
– Не знаю, – пробормотал Митя. Он потер глаза, нос и щеки. Они действительно каким-то неуловимым образом теперь расположились не там, где им полагалось бы. Даже уши стали более извилистыми и сложными на ощупь. – Похоже, да. – Он перевел взгляд на Салли. – А у вас вообще… вообще…
– Что? – нетерпеливо спросила девушка.
– Лицензия есть? – выпалил Митя.
– На что? – удивилась та.
– Неважно, – ответил Митя, хотя все его существо кричало: «На издевательства над людьми, вот на что!» Он поднялся и уже в дверях сказал, не оборачиваясь: – Зеркальце я вам новое куплю, вы не переживайте.
– Да пожалуйста, пожалуйста, – ответила девушка с тем непринужденно-равнодушным дружелюбием, которое только женщинам и доступно, и которое заставляет мужчин внутренне трепетать от ощущения космических масштабов своего бессилия.