Андрей Ярославич
Шрифт:
В палатах, отведенных женщинам, тоже плясали и смеялись. И песни и шутки там звучали и вовсе непристойные…
Палитела пизда как галачка — Как и села пизда к рибятам на двор — Как рибяты глидят, ухватить пизду хатят — Палитела пизда как галачка…Женщины бесновались в плясках своих. Мужчины врывались на женскую половину — поглядеть и послушать балагурок и бахарок. Женщины с хохотом гнали мужчин, колотя до синяков и шишек. На свадьбе женщины обретали такое право…
И одни только жених и невеста, запертые порознь в самых дальних покоях, не принимали участия в общем разнузданном веселье. Андрею вдруг подумалось, что люди на свадьбах всегда
Наконец зазвучала песня ладная:
Обманули меня дружки, К матери чужой сманили…Андрей подумал с горечью, что матери никогда не знал он. И погнал прочь эти непрошеные мысли о матери, неведомой ему. Сейчас, перед соитием плотским, думать о матери — казалось ему совсем непристойным, кощунственным…
Длинная, долгая песня все звучала, звучала… С этой песней женщины шли к молодой супруге, чтобы вести ее к мужу новобрачному…
Андрей почувствовал полный ужас. Он не узнавал себя, своих чувств. Первое чувство, завладевшее всем его существом, было — страх. И от этого страха ему уже показалось, будто сейчас приведут не ту девочку, которую он уже немного узнал и полюбил, а какое-то страшное и коварное чудовище, олицетворение женского начала, виновного в соблазнении и падении рода людского. Это чувство сковало его, и никак не мог он избавиться от этого чувства. Дикая недоверчивость больно сжала сердце. Андрею почудилось, будто он в подробностях помнит, как она украдкой оглядывала его родных в церкви. Не глянулся ли ей кто из его братьев?.. Александр!.. Тонкие черты его… жестокость и острый ум… Андрей подумал теперь, что нельзя давать ход подобным мыслям нелепым… Нельзя свой страх перед Александром вмешивать в свои отношения с женой… Страх! Да, он боится Александра, всегда боялся, никогда не покидал его этот страх, до конца никогда не проходил… Она теперь — жена труса! Он должен был сказать ей о своем страхе, об Александре… Не сказал, обманул!.. Собственный, остро ощущаемый страх уже раздражал Андрея. Невольно ища исхода мучительному этому раздражению, он уже готов был обвинять ее. Так ли она невинна, как ему показалось?.. Девушка золотистая… Все женщины — чудовища!.. Не кроется ли за этим видом золотистой невинности похотливое чудовище?.. И память, не ко времени услужливая, тотчас воплотила перед взором внутренним Огул-Гаймиш, приказывающую ему раздеться догола…
Песня смолкла… Женщины вошли в покои… в ее покои…
Андрей уже изнемогал… А если и вправду его испортили, когда нарушил он обычай?.. Сейчас поведут ее… к нему!..
Дверь отворилась без стука. Танас встал перед Андреем. Разгоряченный, опьяневший. Он быстро обнял брата, поцеловал, хмельно дыша, в обе щеки. Принялся пояснять, говорить… Андрей обрадовался ему и заметил изумленно, что, несмотря на опьянение, Танас говорит складно и толково… Танас немного стеснялся своих объяснений и напоследок сказал Андрею, что до свадьбы не имел дела с девственницей, то есть он, конечно, полагает, что Андрей имел, но все же решился кое-что ему сказать…
От этой внимательной братней заботы Андрею полегчало.
— Не имел я ничего… — Он махнул рукою…
Брат снова обнял его…
Наваждение ужаса немного рассеялось. О ней подумал не как о чудище загадочном, но снова — как о беззащитной своей девочке милой…
— Танас, а кто с ней?..
Счастье, что все понял Танас!
— О ней не тревожься! Моя Ксения там, в ее покоях, не даст женщинам напугать ее!..
Зазвучала другая песня. Вели молодую к молодому! Танас ушел поспешно. Андрей положил себе отвлечься от всех мыслей. Хорошая ладная песня увлекла его…
Кони вы, мои кони, Кони вороные, Сослужите мне службу, Сослужите мне верную, Завтра поране привезите ко мне, Завтра поутру примчите ко мне Мою суженую, мою ряженую, ГоСвятослав-Гавриил и Александр, старшие в роду, вошли молча и торжественно. Самолично раздели его и облачили в новую рубаху. Ушли молча, дверь за ними затворилась плотно…
Вскоре песня раздалась близко совсем…
Снова растворилась дверь и пропустила ее. С распущенными волосами и опущенной головкой. Тоненькую девочку в тонкой сорочке новой шелковой… И снова плотно затворилась дверь.
Еще погомонили за дверью и неровными многими шагами ушли. Она стояла посреди покоя, составив ножки вместе. Туфельки были гранатового цвета, брокатные, открывавшие нежную розовость ступней. Ему почудилось, будто заметил, как пожимаются внутри туфелек маленькие розовые пальчики. Он сидел на постели — ноги до полу — и ощущал удары частые сердца своего… Встал, подошел к ней, взял за руку — запястье холодное нежное… Повел к постели. Она послушно шла… Ему ничего не хотелось делать с ней, но вдруг подумал со страхом и стыдом, что утром, не увидев крови на ее сорочке, почтут его бессильным, испорченным быть может… А и вправду — способен ли он на соитие плотское? Разве он знает! Ведь то, что было давно уже, с той женщиной, и то, что было в Каракоруме, то все не в зачет идет… Только сейчас все начинается, только сейчас…
Он поднял ее на руки, чувствуя, что сделал это неловко. Но она не противилась. Он не глядел ей в лицо, в глаза. Тело ее было тонкое, благоуханное… нежная кожа… Рубашка брачная заморская шелковая…
Он положил ее на постель. Нечаянно глянул на ее лицо и увидел, что глаза у нее закрыты, веки сжаты… И губы нежные розовые были сжаты, как будто боялась проронить слово или стон… Он задул обе свечи…
Он знал, что руки его сейчас жестки и тяжелы… Она закричала. И в крике ее коротком он расслышал одну только боль. Но ведь и сам он не испытывал наслаждения, хотя и почувствовал, что все делает как надобно… Тонкие руки толкали его грудь ладошками, словно он был преградой каменной…
На другой день, уже после мучительного утра, после того, как осмотрели сведущие женщины окровавленную сорочку, Андрей должен был в средней палате одарить молодую жену. Когда он вошел со своими дружками, Дмитром Алексичем и Андреем Васильковичем, она уже сидела на возвышении и вокруг нее теснились женщины знатные, жены Андреевых братьев. Перед нею, внизу, поставлено было серебряное ведро с водою, словно бы для омовения. И при виде подобного открытого и бесстыдного намека на происшедшее меж ними ночью Андрей почувствовал горечь. В это ведро с водой должно было дружкам положить подарки… Андрей не хотел глядеть на нее и глянул лишь нечаянно, мельком… Она не показалась ему такой красивой, как прежде, и то, что он увидел ее по-новому, еще более огорчило его. Теперь платье на ней было не такое, как ее галицкие наряды, а такое же, как на супругах братьев Андреевых, и показалось Андрею грубым и мешковатым… Он поспешно отвел глаза, не успев уловить ее выражения лица, как она смотрит… Его дружки положили в воду золотые браслеты, ожерелья, серьги и гребни с драгоценными камнями. Полагалось дарить золотом, хотя Андрей всегда больше любил серебро…
Едва завершился обряд, Андрей быстро и почти с облегчением покинул палату. Он почти радовался тому, что до ночи может не видеть свою молодую супругу.
Но, вспомнив о том, что еще предстоит ему сегодня, почти впал в отчаяние. Опять же, по обычаю, он должен был днем принимать и угощать в большой горнице своих покоев самых близких родных, своих и жениных… Как увидит он теперь Даниила Романовича? Как поднимет глаза на тестя? Досада и отчаяние уже терзали Андрея. Он презирал себя, ведь он не дал, не сумел дать ей ни наслады, ни любви! Ее отец непременно заметит это… И что же тогда?! Но, пожалуй, самое мучительное было то, что нельзя было уйти в эту свою досаду, в это отчаяние; надо было с таким лихорадочным постоянством размышлять, пытаться понять, как будет действовать Александр… И если Даниил поймет (а он поймет!), что сотворил Андрей с его дочерью, Даниил оставит Андрея, а может, и дочь свою увезет, чтобы не бросать на маету… И Андрей останется один на один с Александром!.. И снова — этот страх сковывает сердце до боли холодной…