Андропов(Политические дилеммы и борьба за власть)
Шрифт:
Итак, не подтвердилось предположение, что Андропову удастся реализовать свою власть сразу же после смерти Брежнева. Верховный Совет СССР — его сессия состоялась на следующий день после Пленума ЦК, 23 ноября, — ввел Андропова в члены Президиума Верховного Совета, что было простой формальностью, предусмотренной номенклатурным регламентом для Генсека, а отнюдь не «важным шагом» к монополизации его власти, как представляла это западная печать. И оставил открытым вопрос об избрании Президента. Случай настолько беспрецедентный в советской истории, что заведующему отделом международной информации ЦК КПСС Леониду Зимянину пришлось созвать специальную пресс-конференцию /59/ иностранных журналистов для разъяснения: «Конституция СССР не требует немедленного замещения Брежнева на посту главы государства» [7] .
7
Пресс-конференция в Москве состоялась 22 декабря, спустя почти полтора месяца после смерти Брежнева, когда уже никак не мог стоять вопрос о «немедленной»
Единственным диссонансом, нарушившим антиандроповскую гармонию сессии Верховного Совета прозвучало выступление председателя КГБ Федорчука. Федорчук был озабочен расположением Генсека: он был не из его лагеря и не ему был обязан своим восхождением. Совершенно несущественно, что он думал, как в действительности относился к Андропову: он был кадровый офицер, мыслил статично и рассуждал однозначно, — Андропов получил высший чин в партии, стало быть, ему следует служить и угождать. И он поспешил, явно до времени, с верноподданническими заявлениями: «Все мы знаем Юрия Владимировича Андропова как талантливого руководителя и организатора, политического деятеля ленинской школы, обладающего широким кругозором, глубоким видением проблем и мудрой осмотрительностью при принятии решений» /60/.
Поспешил — и проиграл. Андропова не обманула душевная лесть Главного Полицейского — она не была вызвана производственной необходимостью и не внушала ему доверия. Коллег Генсека возмутили велеречивые дифирамбы Федорчука: соратников — из-за их преждевременности, противников — из-за того, что дифирамбы эти свидетельствовали о федорчуковской беспринципности. И те, и другие решили не поддерживать председателя КГБ, когда (и если) Андропов захочет и сумеет сместить его.
А пока что расстановка сил в Кремле не изменилась: Андропов вынужден был продолжать борьбу за расширение и усиление своей власти с тех же исходных позиций, с которых он к этой власти пришел. Ему дали понять, что новое поколение руководителей, инициативное, гибкое, образованное и одновременно послушное его воле, которое он рассчитывал ввести в Политбюро и Секретариат ЦК, сможет придти только тогда, когда состарится и будет хорошо обработано системой. Омоложение и обновление высшего аппарата власти было необходимо, но его пока не удалось осуществить; вместо него Генсеку было навязано коллективное руководство.
Теперь советская жизнь стала «разыгрываться» секстетом: Андропов — Устинов — Громыко — Алиев — Черненко — Тихонов. Андропов в этом секстете — дирижер, но не маэстро: он ограничен в «творческой» свободе. Инструменты в секстете распределялись так: Устинов — армия, Громыко — внешняя политика, Алиев — политическая и уголовная полиция, Черненко — партийный аппарат, Тихонов — экономика. «Коллективное руководство» — одна из любимых тем советской пропаганды. Если, однако, не поддаваться влиянию пропаганды и судить о советском обществе не по его лицемерным декларациям, а по реальной расстановке сил в нем, то можно легко увидеть, что сама идея коллективного руководства как системы и организации власти, находится в глубочайшем противоречии с сущностью коммунистического режима, с его философией «демократического централизма» и со всем его социально-политическим укладом. Коллективное руководство в СССР всегда возникало только как переходная форма правления и лишь для того, чтобы выделить из своей среды диктатора с той или иной мерой единовластия. Периоды «коллективного руководства» никогда не были длительными. Они продолжались несколько лет и на различных этапах советской истории имели свои особенности. В первые годы правления советских Генсеков власть делили так: при Сталине — Рыков (правительство), Зиновьев (Коммунистический Интернационал), Дзержинский (государственная безопасность), Бухарин (идеология); при Хрущеве — Булганин (правительство), Жуков (армия), Сабуров и Первухин (экономика); при Брежневе — Косыгин (правительство и экономика), Суслов (идеология), Кириленко (партийный аппарат), Шелепин (госбезопасность), Подгорный (местные и верховные советы).
«Коллективное руководство» эпохи Андропова утверждает и объясняет себя стремлением обеспечить «преемственность правления» и гарантировать «единство общества»: на Пленумах ЦК 12 и 22 ноября 1982 г. эти «мелодии» звучали отчетливо и звонко (и куда приглушенней — «мотив» предотвращения разброда и паники). И объявляет себя, как это делалось в СССР всякий раз, когда ставился эксперимент коллективной олигархии, наиболее эффективной и плодотворной формой «народовластия». Это руководство имеет, впрочем, одну отличительную особенность — ему все время необходимо громко и публично напоминать о своей «коллективной работе». И вот с конца 1982 года в центральных, республиканских и областных советских газетах еженедельно начинают появляться сообщения: «В Политбюро ЦК КПСС». Впервые после смерти Ленина в СССР снова печатаются отчеты о заседаниях Политбюро — так советским гражданам навязываются желательные идеологические ассоциации. Раньше деятельность Политбюро считалась важной, может быть, даже важнейшей государственной тайной. Теперь же она является свидетельством того, что нет более (пока) в Москве самодержца, но существует и правит «мудрое коллективное руководство». Это руководство, как услужливо сообщали советские газеты в январе, феврале, марте, апреле 1983 года на своих очередных заседаниях «заслушало», «рассмотрело», «утвердило», «одобрило» — далее идет бесконечно длинный перечень «проблем». Здесь и «о беседах с товарищем Раулем Кастро», и о встречах с кандидатом в канцлеры ФРГ от СДПГ И. Фогелем и лидером ООП Я. Арафатом, и об итогах визита А. Громыко в ГДР, и о мерах, «направленных на… продвижение инициативных предложений государств-участников
Советский человек «с улицы» не впервые приобщается к тайнам «московского двора». «Почин» был положен Хрущевым в 50–60 годах, когда на партийных и не партийных собраниях стали зачитываться бесчисленные «открытые» и «закрытые» письма — «о культе личности», «о кубинском кризисе», о «противоречиях с Китаем» и другие. В 1957 году Хрущев решил даже обратиться к «народу» самолично, через голову Политбюро (тогда оно называлось Президиумом). 30 марта 1957 года он опубликовал в прессе «Тезисы доклада товарища Хрущева». Это было неслыханное самоуправство, чуть ли не протокольная бестактность, не имевшая места в «чинной» и «респектабельной» новейшей советской истории многие десятилетия со времен Троцкого. Официальный документ преподносился не как рекомендации ЦК или, в крайнем случае, — Совмина, а подавался как индивидуальное предложение. Позднее — после «разоблачения» и разгрома «антипартийной группы» на Пленуме ЦК 22 июня 1957 года — выяснилось, что «Тезисы Хрущева» и в самом деле выражали личные идеи тогдашнего Генсека, которыми он воспользовался для создания политических и психологических предпосылок экономических и административных реформ, порой вынужденных, порой спланированных им в соответствии с его неумной и буйной фантазией.
Регулярная публикация в 1983 году в советской прессе материалов о работе Политбюро свидетельствует о временном упразднении института единоначалия на вершине партократической пирамиды, но не означает, как могло показаться, какой-либо демократизации системы и к ней не ведет. Советские вожди «советуются» с народом только тогда, когда им не достает стабильности и уверенности, и лишь для того, чтобы укрепить и усилить свою власть, — как правило за счет других вождей.
Человеческая память, однако, недолговечна, а душа советского человека чрезвычайно чувствительна и отзывчива к малейшим проявлениям ослабления и смягчения диктатуры, пусть даже внешним и призрачным. Сообщения «В Политбюро ЦК КПСС» как раз и создают иллюзию сопричастности советских людей к принятию важных государственных решений. И одновременно предоставляют им некоторую — пусть незначительную, но все же реальную — информацию для самостоятельного, а не продиктованного директивно, анализа и робкого, осторожного прогнозирования политических и экономических процессов.
Срабатывает услужливое воображение, и советскому человеку представляется видимость социальных реформ: «Соответствующим органам поручается обеспечить четкую организацию и координацию работы новой системы управления…» /62/. Или же другое уведомление, подтверждающее близость реформ и, как хотелось бы верить советскому гражданину, уточняющее и раскрывающее их суть: «Обращалось внимание на недопустимость администрирования, навязывания… рекомендаций и инструкций по вопросам, входящим в компетенцию руководителей и специальных хозяйств». И вдруг начинает казаться, что удушающие путы партийного давления и контроля чуть-чуть ослабели, в конце темного туннеля забрезжил свет и вот-вот, чуть ли не завтра откроется возможность для инициативной активности и предприимчивости. «Перед Советом Министров союзных республик… поставлена задача обеспечить безусловное выполнение планов жилищного строительства» /63/. И возникает осторожная надежда: может быть, когда-нибудь в России не придется двум, трем поколениям — родителям, детям и внукам — ютиться в убогих подвальных квартирах. Тем более, убеждает себя советский человек, вопрос идет не только и даже не столько о благополучии людей — обещаниям и заверениям партии на этот счет в стране уже давно никто не верит — а о благе и выгоде государства, ведь именно с этой точки зрения рассматривал квартирный кризис Политбюро: «Из-за нехватки жилья плохо обеспечиваются кадрами вновь созданные промышленные мощности…» /64/.
«Предусматривается увеличение заготовок грубых и сочных пастбищных кормов, расширение мелиорации…» /65/. Наконец-то! А вдруг все наладится и совсем скоро, в обозримом (партией) будущем, не придется простаивать ночами, после изнурительного трудового дня, или днем, во время и за счет работы, — в очередях, чтобы «достать» необходимые продукты питания — молоко, масло, мясо…
Новое руководство — на словах, во всяком случае, — старалось проявить некоторую заботу о простом человеке. Оно оповещало: «…Большое количество предприятий сферы обслуживания работают в часы, когда трудящиеся заняты на производстве… Совет Министров СССР в ближайшее время рассмотрит практические меры по наведению должного порядка в этом деле» /66/. Ничего нового в этом заявлении не было, это знали все, но раньше об этом не принято было говорить на Политбюро или тем более заявлять от имени Политбюро. Различные партийные бюро — от районного до союзного — никогда раньше не опускались до обсуждения «презренного» уровня конкретной человеческой судьбы. Партийные бюро обычно «обсуждали, выявляли, постановляли» в строгом соответствии со своим достоинством и значением: районные — в местном масштабе, союзные — в государственном и глобальном.
О том, что в партийном аппарате происходят какие-то сдвиги, — верилось, что к лучшему, — и намечается определенная переоценка ценностей, свидетельствовало следующее утверждение Политбюро: «Политбюро ЦК КПСС рассмотрело предложения о мерах по дальнейшему развитию сети предприятий по техническому обслуживанию принадлежащих гражданам легковых автомобилей и увеличению мощностей по выпуску запасных частей к ним» /67/. Итак, на 66-м году советской власти личная автомашина получала в России права социального гражданства: ее перестали использовать только для выкачивания денег из советских людей, для чего цены на машины всегда преднамеренно завышались, и признали ее необходимым обществу средством передвижения, а «не роскошью».