Ангел Варенька
Шрифт:
Проводив старый год, Стасик стал потихоньку выбираться из-за своей баррикады, ужинать вместе со всеми и даже делиться, то есть рассказывать вечером о том, что случилось днем. Галину Ричардовну обрадовала эта перемена, которую она сравнила с первой ласточкой, и суеверно добавила: «Только бы не сглазить». Ее вновь охватили мечты о женитьбе сына, и она в душе пожелала, чтобы Стасик все-таки встретил хорошую женщину — пусть не красивую, но любящую, заботливую, с добрым сердцем. Не получилось в первый раз — даст бог, получится во второй! Если не сидеть бирюком и не страдать понапрасну. Как говорится, под лежачий камень… Угадывая мечты и надежды матери и тщетно пытаясь обуздать их разумными доводами. Стасик волей-неволей стремился заручиться поддержкой Нэды, которая должна была внушить ей, что с женитьбой спешить не стоит, но Нэда не слишком охотно поддерживала брата, тем самым напоминая ему о выборе, сделанном меж нею и Олегом. «Как ты, так и я», — словно бы говорила она, сохраняя холодный нейтралитет в спорах между матерью и братом. Стасик не обижался, терпеливо дожидаясь возвращения первой ласточки, выпущенной на волю сестрой. Своим терпением ему хотелось
Выпады Нэды оставляли Стасика равнодушным до тех пор, пока они внезапно не прекратились и не заставили его заподозрить, что сестра нашла иной способ испытать прочность мужского союза. Вместе с выпадами прекратились и визиты подруг, зато сама Нэда все чаще исчезала из дома, как бы отдавая себя на растерзание их ответному гостеприимству, и допоздна задерживалась на работе. Олег принимал это как должное, простодушно сочувствуя жене в том, что ей приходилось надолго отлучаться из дома. Для него такие отлучки были бы наказанием, поэтому подозрения, возникавшие по поводу Нэды, упирались в его собственную непогрешимость, и Олег готов был нести незаслуженное наказание, чтобы лишить ее сомнительной награды. «Хочешь, я тебя встречу после работы? Помогу нести сумки? Ты ведь так устаешь…» Нэда не отвергала его сочувствия, но при этом оставляла за собой преимущество в том, что платила мужу снисходительной благодарностью. «Спасибо, дорогой. Ты у меня очень заботливый…» Часто на глазах у Стасика она заключала Олега в самые нежные объятья и, кротко положив голову ему на плечо, принимала блаженный вид человека, позволившего себе минуту долгожданного отдыха. «Ах!» — вздыхала Нэда, тем самым выражая полнейшую невозможность поведать о том, как устала она и от гостей, и от работы. При этом она украдкой поглядывала на Стасика, как бы предлагая невинное испытание его доверчивости. «Если тебе угодно, ты можешь принимать все это всерьез, — словно бы говорил ее взгляд, — но в таком случае мне тебя искренне жаль». Стасик в ответ улыбался сестре, но при этом смотрел на нее чуть дольше того времени, которым могло удовлетвориться слепое доверие. «Мы друг друга поняли», — как бы говорил он, принимая условие поединка, скрываемого за взаимными улыбками и красноречивыми взглядами.
Понимание Стасика таило угрозу для Нэды, но она намеренно не пыталась защититься, принося себя в жертву тому соблазну разоблачения, который охватывал брата. «Неужели ты меня выдашь?!» — словно бы спрашивала она Стасика, для которого унижение заключалось в победе, и она добровольно отдавала ему победу, чтобы похитить у него унижение. Разговаривая по телефону в отсутствие мужа, она часто произносила мужское имя, а однажды спрятала в столе у Стасика одеколон и лезвия для безопасной бритвы, предназначенные явно не для Олега. «Что это?» — холодно спросил Стасик, обнаруживая в ящике стола посторонний предмет. «Это для одного сослуживца. Подарок ко дню рождения. Мы всем отделом собрали деньги, и мне поручили купить. Пусть пока полежит, а то Олег такой ревнивый. Еще подумает что-нибудь…» — беспечно ответила Нэда, как бы приглашая брата в свидетели мнимой ревности мужа, чтобы тем самым вызвать его собственную ревность. Она испытывала Стасика тем, что придирчиво взвешивала на самых точных весах его любовь к сестре и дружеское расположение к Олегу, и Стасику было все труднее выдерживать испытание. Неспособный предать Нэду, он чувствовал себя предателем по отношению к Олегу, мучился, выдумывал для себя оправдания и в конце концов готов был воскликнуть: «Да какое мне дело! Что я им, нянька, что ли! Пусть сами разбираются в своих сложностях! У меня их и так хватает!» При этом он ловил себя на том, что оплачивал желанный нейтралитет за счет обязательств друга в то время, как обязательства брата перед сестрой оставались цельными и нетронутыми. Значит, он все-таки жертвовал дружбой ради любви, невольно нарушая равновесие весов, установленное Нэдой? Замечая, что Нэда именно так и считала, Стасик сопротивлялся зависимости от мнения сестры и отвечал ей попыткой бунта. После разговора с Нэдой он долго не задвигал ящик стола, задумчиво разглядывая его содержимое, а затем решительно достал одеколон и вместе с лезвиями переложил в шкатулку Нэды. «Извини, у меня в столе мало места». К удивленной растерянности сестры, он вышел из комнаты, но на пороге не выдержал и обернулся, тотчас же пожалев об этом: Нэда с облегчением улыбнулась и небрежно закрыла шкатулку.
— Вот здесь, — сказал Стасик, разводя руками в знак того, что он чувствует себя слегка виноватым перед девочкой, ожидавшей совсем иного впечатления от места, на которое он показывал. — Вот здесь он и стоял, а наши окна выходили на те сараи…
Стасик нехотя кивнул в сторону, предвидя неизбежный вопрос Кати.
— Какие сараи? — спросила она с полным правом на вопрос, уличавший его в очевидном вымысле.
— Сейчас их нет, они сломаны, но раньше там были сараи, очень старые, оставшиеся от прежних домовладельцев. Сараи, голубятни, какие-то чердаки… — чем меньше значили эти слова теперь, тем больше хотелось Стасику подчеркнуть их значимость в прошлом. — А вот здесь стоял тополь, под которым
— И ее съел волк? — сразу откликнулась Катя на сказочное сравнение.
— Да, ее съел волк, — сказал Стасик с задумчивой улыбкой человека, умеющего на языке детей говорить о взрослых вещах.
— А что такое патефон? — девочка старалась побольше разузнать о предметах, которые нельзя было потрогать руками.
— Открывали ящик, крутили ручку, ставили пластинку. Это и был патефон, — Стасик сам удивился, что предмету, некогда поражавшему его своей сложностью, можно дать такое простое объяснение.
— А голубятня? — ей было важно не столько получить объяснение, сколько задать новый вопрос.
— На крыше сарая делали большую клетку, сажали голубей, кормили, приручали, выпускали летать, — Стасик снова удивился, что в его ответах все выглядело проще, чем в вопросах Кати.
— А домино?
— Ну уж, а в домино-то мы с тобой играли! Не хитри. Ты должна знать, — как бы убедившись, что положение спрашивающего выгоднее, чем положение отвечающего, Стасик решил сменить одно на другое.
— Я забыла, я забыла! — закапризничала девочка.
— Подумай и вспомни, — сказал Стасик и стал прохаживаться по двору, намеренно не глядя в ее сторону.
Катя догнала его и схватила за руку, словно оправдывая своей любовью к нему то, что она отказывалась выполнить поставленное им условие.
— Я с тобой!
— Пожалуйста, только не мешай мне, — Стасик слегка сжал ее руку, как бы подтверждая этим значительность собственной просьбы.
— А что ты делаешь? — шепотом спросила Катя, словно бы задавая последний вопрос перед тем, как окончательно перестать ему мешать.
— Я тоже думаю и вспоминаю, — таким же шепотом ответил Стасик.
…Эта улыбка сестры убедила Стасика, что Нэду ничто не заставит отказаться от самолюбивого сознания власти и над ним, и над Олегом, и над прочими людьми, вызывавшими ее любопытство, но неожиданно Нэда перестала произносить по телефону мужское имя и вечерами отлучаться из дома, а злополучный одеколон бесследно исчез из шкатулки. Стасик с недоверием отнесся к этой перемене, готовый к новым подвохам со стороны сестры: ему казалось, что явное грехопадение Нэды стало тайным, а прежнее испытание для него превратилось в пытку. Он ждал от Нэды такого же бунта, на который отважился сам, но сестра с покорством принимала его недоверие и, не стремясь разубедить в нем брата, не предпринимала попыток посеять новое. «Чем богаты, тем и рады», — как бы говорила она, доставая все ту же коробку с нитками и аккуратно штопая дырочки на носках дочурки. Покончив со штопкой, она принималась за стирку, а после стирки бралась за глажку, чего раньше никогда не случалось, но теперь со всей очевидностью доказывало, что Нэда исправилась. Постепенно привыкнув к этой мысли, Стасик с облегчением почувствовал, что его пытка закончилась, но однажды, зайдя на кухню, застал сестру в странном оцепенении, с потухшей сигаретой в руке, с напряженно выгнутым запястьем, подпирающим подбородок, и с такой жалкой растерянностью в глазах, что он не выдержал и отвел в сторону взгляд. «Прости, пожалуйста. Мне нужен утюг. Ты, кажется, недавно гладила?» Нэда махнула рукой, как бы отсылая его к предмету, наиболее далекому от того, что она чувствовала: «Возьми… он там…» — «Спасибо… — Стасик поблагодарил, задерживая внимание на этом предмете и осторожно отыскивая доступ к другим. — У тебя ничего не произошло? Может быть, на работе?» — «Нет, нет, ничего. Ты будешь гладить? Сейчас я освобожу…» — сказала Нэда, ломая в пепельнице потухшую сигарету. Стасик остановил ее руку: «Может быть, тебе помочь?» — «А у меня все прекрасно! — Нэда с вызовом подняла плечи. — Замечательно! Лучше не бывает!» Стасик посмотрел на нее с замешательством и снова отвел взгляд. «Может быть?..» — «Ты не волнуйся, — она предупредила его вопрос — Просто твоя сестра сдуру влюбилась. По-настоящему. И ей теперь крышка».
После этих слов Стасик долго — несколько дней — не мог преодолеть охватившего его замешательства и, хотя Нэда старалась не напоминать об их разговоре, настойчиво искал поводов возобновить его. Стасика не покидала надежда, что он в чем-то ошибся, чего-то не понял, что-то упустил, и ему все показалось не таким, каким было на самом деле, но стоит вновь заговорить на эту тему, и недоразумение исчезнет, все прояснится и покажется таким. Поэтому Стасик нарочно заходил на кухню, когда Нэда курила одна, и, глядя на сестру, пытался поймать в ней прежнее выражение растерянности. Но Нэда держалась уверенно и спокойно, с насмешливым любопытством наблюдая за его попытками и словно не догадываясь о значении адресованных ей озабоченных взглядов. «Видишь ли, я много думал о нашем разговоре… — Она молчала. — Понимаешь, твои слова… — Она беззаботно отворачивалась к окну. — Да хватит, наконец! Я твой брат и могу поговорить с тобой откровенно!» Так он воскликнул, потеряв терпение и почувствовав, что возненавидит себя, если не сумеет заставить сестру подчиниться. Нэда посмотрела на него с интересом. «Что же я, по-твоему, должна сделать?» — спросила она, как бы уступая его решительности с угрозой немедленно выполнить то, о чем он попросит. «Я не знаю… ты…» Стасик словно не находил просьбы, которая бы отвечала готовности сестры ее выполнить. «Говори, говори. Ты же хотел откровенно», — насмешливо напоминала Нэда. «Не знаю. Ты должна сама. Стасик с сожалением обнаружил, что его решительности хватило ненадолго. «Что я должна? Поговорить с Олегом и во всем признаться?» Нэда как бы ждала от брата того же ответа, который дала себе сама. «Хотя бы объясни мне, кто он?» — спросил Стасик, чтобы ничего не отвечать. «Человек. Самый обычный. Мы познакомились в метро. Что это меняет?» — отклонив вопрос, Нэда снова ждала ответа.
Стасик же поймал себя на чувстве невольной вины и перед сестрой, и перед ее мужем, и ему захотелось убедить себя, что он тоже страдает, что ему мучительно тяжело быть свидетелем разрыва между Нэдой и Олегом, что он с готовностью поменялся бы с ними местами, но при этом каждый оставался на своем собственном месте, и страдания Стасика не облегчали его вины. Он даже заподозрил себя в тайном желании увидеть сестру такой же несчастной, каким был он сам, но сейчас же ответил себе, что он — любил, а она — не любила, поэтому с его несчастьем сравниться ничто не может.