Ангел Варенька
Шрифт:
Мать сама выбрала то, что для нее лучше, и Катя была одинаково рада и за мать, и за себя. Надоело жаться, тесниться, и на новой квартире хотелось вздохнуть свободно. А за матерью одной уборки сколько! Только и следи, чтобы ложку до рта донесла и щи на скатерть не пролила. Старый человек, семьдесят с лишним — не шутка. Так говорила себе Катя, заглушая угрызения совести. Конечно, она бы многое отдала за спокойную совесть, но ведь правда хорошо, а счастье — лучше! Поэтому Катя лишь попутно боролась со своими угрызениями, главное же для нее заключалось в том, чтобы быть похожей на счастливых людей. Сама Катя счастливой себя не чувствовала и, не зная, в чем счастливы
Долго добивалась квартиры. Катя и буфетчицей устроилась из-за того, что возводился театральный дом и ей пообещали двухкомнатную квартиру. Был еще вариант: в совхоз. Но она решила, что лучше тратить два часа на дорогу, но зато не в парниках возиться, а в белом халате и марлевой наколке стоять за буфетным прилавком. Судьба зло подшутила над Катей. Совхоз уже выстроил собственный дом, а театральный год оставался без крыши. А сколько пережила Катя, когда распространились слухи, будто лимит на квартиры урезали и половину дома займет подшефный завод. Катя ушам не верила. Живет за городом, в развалюхе, мотается туда-сюда, неужели ей не учтется?! Конечно, на сцене она не играет, но в театре свой человек и актерам как мать родная, чаем напоит и пятерку даст до получки. Даже Глеб Савич Бобров ей: «Катя, Катя..»
Получили двухкомнатную. Валька надеялась, что с переездом им поможет отец, но Катя оказалась предусмотрительнее. Проведай Федор о квартире, и еще неизвестно, как он себя поведет, ведь формально они не разведены и двухкомнатную Кате дали из расчета на четверых. Раньше она была бы рада, если бы муж вернулся. Когда случайно встретились в электричке (Федор с разлучницей кухонный столик везли), Катя прошептала: «Может быть, вернешься?» Она вовсе не надеялась, что их жизнь бы наладилась, и, умоляя мужа вернуться, подчинялась безотчетному слепому желанию, а уж счастье это будет или несчастье, Катя не задумывалась. Теперь же она твердо решила быть счастливой, и возвращение мужа помешало бы ей. Муж это или не муж, притупилось в ней что-то. Катя замечала за собой, что стала лучше одеваться — сапоги на молнии, шуршащий тонкий плащ, — но что-то притупилось. Даже с Федором последний год спали порознь, а после Федора она никого к себе не подпускала. В буфете Катя хорошо зарабатывала и считала, что лучше обставить квартиру и самой одеться, чем смотреть на голые стены и тратить деньги мужикам на водку.
II
— Мне не нравится здесь этот диван, — сказала Нина Евгеньевна, как будто стоило исправить эту мелочь, и она становилась довольной расстановкой мебели в комнате.
— Будем передвигать? — спросил Глеб Савич, выражая немедленную готовность ее послушать, словно и в переезде инициатива принадлежала ей.
Он первым взялся за низ дивана.
— Нет, еще подумаем…
Она сразу забыла про диван и предусмотрительно улыбнулась, чтобы ее недовольство чем-либо новым не отразилось на лице.
Расставляя мебель, Бобровы как бы продолжали друг с другом ту условную игру, которая началась с переездом на новую квартиру. Переезд был радостным событием, и они заставляли себя радоваться, хотя на самом деле Нина Евгеньевна была не в том настроении, чтобы заниматься переездом, а Глеб Савич обманулся в своих ожиданиях. Когда театральный дом только проектировался, он обещал быть очень оригинальным, с особой планировкой, но затем проект упростили. Лишь большая комната нравилась Глебу Савичу своей необычной треугольной формой, и он назвал ее готической, разместив в ней коллекцию китайских божков, развесив на стенах афиши и фотографии. В треугольной комнате он отдыхал душой, на остальные
Глеб Савич ценил оригинальное. Внешне он был общителен и демократичен, но всегда сознавал, что истинные ценности жизни не в этом, и, сочувствуя людям, которые целиком отдавали себя ближним, позволял себе чуточку разумного эгоизма. Глеб Савич охотно вникал в семейные заботы, старался по возможности советовать, быть полезным, но в какой-то миг решительно останавливал себя и, словно снимая с лица назойливую лесную паутину, бессознательно освобождался от обязательств перед другими. Глеб Савич готов был помогать всем, лишь бы это не становилось обузой долга. Он предпочитал дарить, а не жертвовать.
Глеб Савич не поступал по примеру тех, чья известность открывала все двери их детям, и когда Нина Евгеньевна просила похлопотать за сына, всегда отказывался. Он гордился своей щепетильностью в этих вопросах и завоеванную известность считал как бы общественным достоянием, а ведь использовать общественное ради личного крайне предосудительно. Под этим подразумевалось, что общество не заинтересовано в судьбе неизвестного ему Кузи Боброва, как в судьбе его отца, и он, Глеб Савич Бобров, выступал здесь орудием общественной волн. Кузя жил от них отдельно, чистил снег во дворе высотного дома, не брал от родителей денег, и Глеб Савич даже жене запрещал вмешиваться в его дела.
Он внушил ей, что половина жизни прошла у них в трудах и лишениях, теперь же они имеют святое право пожить для себя. Нина Евгеньевна не спорила, но была лишь внешне верна этому правилу и, едва обозначив заботу о самой себе, вечно старалась ради других. Она пыталась любить оригинальное, но, тайком бывая у Кузи, гнала от себя крамольную мысль, что здесь, в дворницкой каморке, ей спокойнее и уютнее, чем в готической комнате мужа.
III
Уложив дочь, Света и сама прилегла, хотя раздеваться не стала: все равно придется вставать и утихомиривать Жорку. На кухне взялись за вторую бутылку, и, когда Света принесла с балкона блюдце квашеной капусты, муж сидел с расстегнутым воротом, а двое из мебельного — один постарше, другой помоложе — утирали со лба пот и смотрели на нее пустыми глазами. Света удивлялась себе: почему она не злится, не сердится? Иная разогнала бы всю гоп-компанию, а она им капусту на блюдечке, ну не смешно?! Света усмехнулась, как бы заимствуя чье-то воображаемое возмущение своим поступком, но усмешка удержалась на лице недолго, и Света сама же перед собой сдалась: да уж какой тут смех!
С детства она всех прощала. Когда ей делали больно, она не испытывала желания причинить ответную боль и тем самым восстановить справедливость. В душе она и не считала, что ее незаслуженная обида нарушает в мире равновесие, торжественно именуемое справедливостью. Оттого, что ее обидели, солнце светить не переставало и, кроме нее, никто не страдал, ее же собственные обиды лежали на чаше весов пустой гирькой.
Странно: в жизни сильных, уверенных в себе людей часто все оказывается не так, как они ждали вначале, — жизнь их легко обманывает. Света же шестым чувством, провидческим инстинктом угадывала, что ее ждет, и никогда не ошибалась. Она сразу поняла, что с Жоркой ей мучиться. Жорка был рыж, а о рыжих она слышала, что они делятся на два сорта: степенные, положительные и — вертопрахи. Середины тут не было, и стоило лишь взглянуть на Жорку, чтобы безошибочно определить, к какому сорту рыжих он относится. Казалось бы, наперед предвидя будущее, очень легко избежать несчастий, но Света в своем провидческом даре видела указующий перст. Жорка был ее судьбой, а уж какая это судьба, плохая или хорошая, ей не выбирать.