Ангел Варенька
Шрифт:
От станции Катя почти бежала. Ее испугало, что дорожка к дому не расчищена и следов на снегу почти нет. Значит, мать из дому не выходила и к ней никто не входил. «Что ж Фатима-то?! — подумала Катя, и от дурных предчувствий у нее ослабли ноги. — Господи, господи…» — твердила она, увязая в сугробах. Ворвавшись в комнату, Катя даже в шубе почувствовала холод остывшей печки, поскользнулась на оледеневшем полу и жалобно позвала: «Мама… — Прислушалась, крадучись приблизилась к кровати. — Мама…» — повторила она тише, и, слава богу, что-то очнулось, ожило, зашевелилось.
На кровати идолом сидела мать, укутанная тряпьем, рядом благоухал ночной горшок и в кастрюле докисал студень заплесневевшего супа.
— Мамочка, как же ты?! Что ж Фатима-то?!
Быстро
— Что ты?! — Катя уставилась на мать, которая вела себя, словно лунатик. — Привезла я тебе… Там печенье внизу, вот мы чаю выпьем…
Мать безразлично села.
«Ну заскоки…» — подумала Катя.
— А не приезжала я из-за дел, дел всяких пропасть! — сказала она громко и беззаботно.
— Да… — протянула мать, и Катя истолковала это как знак одобрения.
— В Москве не то что здесь! Только вертись! — Катя и оправдывалась, и как бы припугивала мать тем, что ее оправдания настолько весомы, что в самой матери могут вызвать чувство невольной вины перед обремененной непосильными заботами дочерью. — Фатима-то была у тебя?
— Была раз, — глухо сказала мать.
— Ну и люди, вот люди! — искренне возмутилась Катя, испытывая облегчение оттого, что ее вина была лишь тенью чьей-то большей. — Нет, я к ней зайду, я ей скажу: «Ты мне обещание давала?! Я понадеялась, а мать уже коростой покрылась с твоим-то уходом!»
И Катя угрожающе повязала платок, собираясь бежать в палатку, где Фатима принимала пустые бутылки.
VII
Валька усвоила, что в жизни надо быть гордой. Раньше ей это легко удавалось, и чувство гордости удваивалось из-за того, что всегда совпадало с ее желанием. Вальке хотелось задрать перед кем-нибудь нос, и она задирала. Хотелось показать свою заносчивость, и она показывала. Теперь же с ней произошло чудовищное раздвоение, когда гордость шептала ей: «Уйди», — а желание униженно молило остаться. «Неужели это я?!» спрашивала себя Валька. Если бы месяц назад ей сказали, что она способна терпеть такие унижения, она сочла бы это бредом…
Магазин был уже закрыт, а Жорка с грузчиками пили на складе. Валька робко туда стучалась, и он кричал ей: «Брысь!» Как кошке. Ей бы гордо уйти и не возвращаться, но чугунные гири висели на ногах. Валька слонялась среди мебели и смотрела по очереди во все зеркала. Когда это надоедало, усаживалась на диван с табличкой «продано» и, чтобы время шло быстрее, добросовестно изучала взглядом улицу и прохожих. Была оттепель, чернели и расползались сугробы, мостовая текла как река…
— Жоринька, ну ты уже? — спросила она, снова заглянув на склад.
— Не жена, а те же замашки. Как банный лист прилипла…
Валька словно бы ждала этого окрика, чтобы боль и горечь, подступавшие со дна души, наконец нашли себе русло. Как столб в выкопанную яму, она опустилась на тот же диван и замерла, застыла, словно не веря в собственное существование. Ей было больно и горько. Больно и горько, — больше она ничего не чувствовала. Любовь, о которой она мечтала, оказалась вовсе не похожей на чью-то воображаемую любовь и явилась к ней не из волшебного миража, не из туманного облака, а будто невзрачный сорнячок проросла в самой Вальке, и она с обидой и разочарованием узнала в ней самое себя. Все, что в ней было жалкого и несчастного, никуда не исчезло, не испарилось по мановению волшебства, и ее любовь была любовью этого жалкого и несчастного человека, носившего ее имя. Поэтому и ее любили как Вальку,
VIII
Материнское чувство как бы находилось у нее под запретом. Нина Евгеньевна понимала, что бесполезно прогонять это чувство, но старалась не повиноваться ему, демонстративно складывая на груди руки и как бы внушая себе: «Пальцем не пошевелю». Ее чувство словно бы нарушало договор, негласно существовавший меж нею и сыном. Нина Евгеньевна была мать, но в воспитании сына менее всего полагалась на материнский инстинкт, предпочитая отношениям родственной любви отношения разумной дружбы между сыном и матерью. Они были полностью равны в своих правах, и разница меж ними заключалась лишь в том, что Нина Евгеньевна предоставляла сыну на деле пользоваться равенством, условно охраняемым ею для себя. Поэтому она и рассердилась на мужа, который от ее имени пробовал вернуть Кузю. Этот больной семейный вопрос следовало решать иначе, и Нина Евгеньевна, словно опытный врач, явственно видела следы ухудшения, вызванного неправильным вмешательством в процесс болезни.
— Кузьма должен сам, сам, понимаешь! — доказывала она Глебу Савичу, совершенно сбитому с толку.
Он был согласен с женой в том, что лучше не вмешиваться. Это убеждение сложилось у него как ответ на причиняемые сыном неудобства, на вызванные им обиды, и его позиция невмешательства была и защитным ударом. Отступая же от нее, Глеб Савич полагал, что совершает шаг в сторону великодушия и милосердия, гораздо более широкий, чем мелкие шажки жены. Он гордился своим шагом, и вот жена ему же пеняла, как будто в ее пассивности было больше здравого смысла, такта и чуткости, чем в его попытке решительных действий.
Это-то и озадачило Глеба Савича, и, как всегда бывало при соприкосновении с семейными проблемами, он в конце концов убеждался, что их попросту невозможно разрешить разумно, потому что домашние поглощены путаными, мелкими, ничтожными переживаниями и им доставляет удовольствие вариться в этом соку. Они придумали для своих пустячных тревог массу громких названий, по недоразумению укоренившихся в людском обиходе, человек же, оценивающий их трезвым взглядом, кажется им бездушным и черствым. «Какая чепуха!» — сокрушенно вздыхал он, запираясь в готической комнате, погружая в платок насморочный нос и громко сморкаясь.
IX
Света замечала признаки того, что их жизнь стала лучше, но внутренняя преграда мешала ей это признать. Своим упрямством она злила Жорку, чувствовавшего себя как человек, составивший из слов стройную фразу, но понятый до абсурдного противоположным образом. Ему хотелось, чтобы за истину принимали его слова, Света же угадывала истину в том, что за ними скрывалось.
Он обижался, словно ребенок, которому удалось соблюсти в своей постройке все пропорции большого дома, никем не принимаемого за настоящий лишь потому, что он сложен из игрушечных кубиков. Жорка искренне старался обрадовать жену, и в каждом отдельном случае она радовалась: примеряя меховую шубу или туфли, купленные им, но, наверное, есть люди, вечно ждущие от жизни неприятностей, и Свете казалось, что признаки хорошего у них в семье накапливаются для того, чтобы затем разом обернуться плохим. То, какой есть Жорка, и то, какая есть она, не могло слиться во что-то счастливое так же, как из грибницы опенка не вырастет белый гриб. Света чувствовала обман и в шубе, и в туфлях и в душе хотела, чтобы ничего этого не было. Она боялась лишних денег, которые стал приносить муж, боялась, когда он чаще оставался дома, перелицовывая кафелем ванную и меняя паркет в комнатах. Все это рисовалось ей обличьем неведомой беды, лиха, и если Жорка горячее прежнего обнимал ее, она печально спрашивала: «У тебя кто-нибудь есть?»