Ангел Варенька
Шрифт:
Своим участием в делах постороннего человека Галина Ричардовна как бы оставляла за собой возможность оправдаться за невольный обман. Ей ответили, что позвонят еще раз, и она положила трубку с таким выражением, словно этот жест вызывал в ней недовольство собой.
— Кто звонил? — спросил Стасик, стараясь не замечать недовольства матери.
— Какой-то незнакомый голос… — Галина Ричардовна не решилась прямо ответить на вопрос, заданный в такой прямой форме.
— Мужской? — он словно надеялся, что мать из противоречия ответит «нет».
Галина Ричардовна глубоко вздохнула, вынужденная разочаровать Стасика.
— Женский…
Он не успел настолько приготовиться к возможному разочарованию, чтобы суметь его скрыть.
— Наверное, с работы… Хорошо, что ты не дала мне трубку, а то они любят звонить в библиотечные дни. Спасибо… — Стасик поддался нахлынувшему чувству благодарности, пряча за ним другое чувство, в котором он не решался признаться матери.
— Может быть, ты им нужен? — Галина Ричардовна сама предположила, что могло помочь Стасику скрывать
— Незаменимых нет, — сказал он с упорством в голосе и вдруг спросил, словно бы добровольно сдавая оборону: — А Лидия не звонила?
Галина Ричардовна промолчала, отказываясь принять капитуляцию сына. Стасик понял, что повторить вопрос означало бы еще более унизить себя в глазах матери.
— А ты знаешь, я решил перенести в мою комнату старый буфет. Вот только починю дверцу… Ты не против? — спросил он, словно бы извиняясь за предыдущий вопрос.
— Пожалуйста, переноси… — она неохотно поддержала сына, словно подозревая, что поддержка нужна ему совсем в другом.
— Я помню этот буфет по Старому городку. Он стоял у нас в большой комнате, прямо напротив дивана… — Стасик говорил о буфете и молчал о Лидии.
— Лидия не звонила. Ни сегодня, ни вчера, — Галина Ричардовна намеренно заговорила о том, о чем молчал Стасик. — Сколько можно об этом спрашивать!
— Я не спрашиваю… — отказываясь от слов, он признавался в угаданных ею мыслях.
Возвращению Стасика Костылины были рады, хотя долг сочувствия и не позволял слишком радоваться за человека, который в этот момент не испытывал ничего, кроме растерянности и сомнений. Но Галина Ричардовна, Нэда и тетя Тата оправдывали себя тем, что Стасик сам не понимал своего же блага, а благо это, по их мнению, заключалось в том, чтобы скорее расстаться с Лидией, после чего можно было начать выравнивать их и его понимание одних и тех же вещей. Лидия же перетягивала Стасика к своему пониманию и удерживала возле себя не потому, что он был ей нужен, а потому, что он был нужен Костылиным. Их она считала противоположной стороной — противниками, недоброжелателями, врагами, а Стасика — лишь промежуточной, и для нее было важно не дать им соединиться. Поэтому она удерживала, не отпускала, создавала препятствия, в пылу воинственного угара не брезгуя даже угрозой лишить сына. Стасик — надо отдать ему должное — угару не поддавался и на все выпады жены отвечал робким и терпеливым увещеванием: «Хорошо, давай еще раз обсудим», «Давай попробуем все изменить». Снова обсуждали, пробовали, но ничего не менялось, только у обоих иссякали последние силы, и свою полную опустошенность и равнодушие друг к другу они принимали за взаимное примирение. Стасик вновь откладывал окончательный шаг, но сознавая, что сам же себе мешал его совершить. Костылины не вмешивались в эту борьбу и не поддерживали Стасика, хотя он ждал от них поддержки, совета, участия, но они нарочно оставляли его без всякой опоры там, где лучше было упасть, чем сохранять шаткое и обманчивое равновесие. И, лишенный опоры, Стасик упал: перед самым Новым годом явился к ним с чемоданчиком и кипой книг, перевязанной плетеным ремешком. Попросил не заговаривать с ним на эту тему и не подзывать к телефону. И Костылины две недели после Нового года отвечали в трубку, что Стасика нет и неизвестно, когда будет.
Их предсказание сбылось: ничего хорошего из этого брака не получилось, и теперь они могли напомнить, что были против еще тогда, когда Стасик только собирался жениться. Во-первых, Костылиных насторожило, что Лидия старше Стасика, а это мешало тому восторженному преклонению перед мужчиной, которое господствовало в их семье. Для Костылиных мужчина в доме был царем и владыкой уже потому, что он мужчина, и большего от него не требовалось: в остальном он мог не отличаться от простых смертных. Женщины в семье Костылиных обычно выходили замуж за слабых мужчин и тем настойчивее создавали их культ и подчинялись их власти, невольно заставляя своих мужей чувствовать себя сильными. Лидия же изначально мечтала о сильном мужчине, а выйдя за Стасика, явно вознамерилась повелевать и царствовать сама. Мягкий характер Стасика давал простор ее капризному эгоизму, и Лидия очень скоро превратила мужа в приводной ремень, с помощью которого вращались нужные ей колесики. Стасик послушно бегал с сумками по магазинам, утюжил белье, выбивал ковры, и Костылиным было горько и обидно замечать, как его мужское начало рассеивалось в воздухе легким дымком. Стасик становился придатком женского своенравия, что вполне отвечало взгляду на мужчину, принятому в семействе Колдуновых, к которому принадлежала Лидия. У Колдуновых всегда царили женщины, а мужчины должны были им поклоняться, им угождать и их любить. Сами женщины понимали любовь лишь как ответную благодарность, как поощрение и при этом вели строгий счет: ты — мне, я — тебе. Поэтому, считая вторым недостатком Лидии ее властолюбивый характер, Костылины добавляли, что, в-третьих, она не способна любить, а это, по их понятиям, означало высший приговор.
В семье Костылиных все любили или, во всяком случае, старались любить, и это старание было разлито в воздухе наподобие сладкого удушливого эфира. Забота друг о друге, участливые вопросы о здоровье, сопереживания мелким неприятностям облекались у Костылиных в возвышенно-любовную форму, и иначе они попросту не могли —
Эти взаимные трудности увеличивались по мере того, как увеличивался стаж супружеской жизни Стасика. «В нашем роду все мужчины неудачно женятся, — успокаивали себя Галина Ричардовна, Нэда и тетя Тата, вспоминая и другие примеры, подтверждающие их правоту. — Наверное, судьба». Когда у Стасика и Лидии родился мальчик, Костылины обступили его тесным кольцом, умиляясь на все лады розовым пяточкам, синим глазкам и большой головке будущего наследника. Они словно бы обрели самый непререкаемый предмет обожания и возликовали, будто бакланы на птичьей свадьбе, скрепляя собственной слюной тоненькую скорлупку нежности и любви, оберегавшую новорожденного Костылина. На наследника посыпался дождь игрушек и распашонок, вызвавший в доме наводнение беспорядка. Колдуновы не знали, куда деваться от этого потока, усматривая в таком проявлении любви нечто непристойное, варварское и первобытное, и хотя долг вежливости не позволял им устыдить Костылиных, они как бы стыдились за них, тем самым восстанавливая опрокинутые ими барьеры. Лидия полагала, что ребенка надо не любить, а воспитывать, и Стасик видел, как тщательно уничтожаются следы пребывания в доме его родных: точно так же собирают в тряпку лужицу на полу, а затем выжимают в ведро. Однажды в разговоре с матерью он не выдержал и сказал: «Да что вы всем навязываетесь с вашей любовью, как с демьяновой ухой!» Для Костылиных это было ударом, после которого они сразу отрезвели и попритихли. Постепенно им самим становилось стыдно за демьянову уху, и они чувствовали себя папуасами, танцующими с погремушкой перед толпой чужестранцев. С тех пор что-то меж ними распалось, и сладкий эфир, витавший в воздухе, начал рассеиваться. Костылины словно увидели себя глазами Лидии и беспощадно осудили за то, что раньше казалось естественным и обычным: «По шкафам бродят кошки, собака спит в кресле, дверцу буфета никто не починит!» Встревожились и забеспокоились они только тогда, когда Галина Ричардовна и тетя Тата впервые поссорились. Поссорились, наговорили друг другу резкостей и вдруг поняли, что дела плохи. Стали искать причину и, вспомнив о прежней любви друг к другу, вновь ополчились против Колдуновых.
— Стасик, милый, — Галина Ричардовна смягчила голос, выражая не осуждение, а сострадание, — нельзя же так! Ты сам на себя не похож! Тебе надо отвлечься, подумать о чем-то другом. Я уверена, что Лидия в эту минуту…
Она рассуждала как человек, способный из сострадания к близким людям угадывать и их собственные мысли, и мысли тех, о ком они думают.
— По-твоему, я ей безразличен?! — Стасик как бы усиливал неправоту ее утверждения тем, что заставлял его прозвучать ответом на свой вопрос.
— …Всю жизнь думала о самой себе и лишь искала, на кого бы еще взвалить эту заботу, — Галина Ричардовна не называла имени Лидии, чтобы не начинать с того, в чем Стасик считал ее неправой. — Ты сам подставил плечи и вот теперь жалуешься, что тебе тяжело.
— Я не жалуюсь… — он снова отказывался от слов и признавался в мыслях.
— Тебе, конечно, тяжело, — она поторопилась признать за ним право и на слова, и на мысли. — И я бы страдала на твоем месте… я и сейчас страдаю…
Галина Ричардовна улыбнулась, как бы прося снисхождения к собственной слабости, и в ее глазах задрожали слезинки.
— Успокойся… не надо, — Стасик бережно поправил шерстяной платок, сползавший с ее плеч.
— Как же мне не страдать, если ты… если у тебя все так неудачно складывается!
Хотя платок готов был снова сползти, Галина Ричардовна, благодарная сыну за этот жест, не стала сама поправлять его.
— Все складывается удачно, — он как бы напоминал ей условия, которым они оба должны следовать.
— Да, да, удачно, — согласилась Галина Ричардовна, словно проводя разграничение меж тем, о чем стоит говорить, и тем, о чем можно лишь думать.