Анна Каренина
Шрифт:
– Но, Долли, что же делать, что же делать? Как лучше поступить в этом
ужасном положении?
– вот о чем надо подумать.
– Все кончено, и больше ничего, - сказала Долли.
– И хуже всего то, ты
пойми, что я не могу его бросить; дети, я связана. А с ним жить я не могу,
мне мука видеть его.
– Долли, голубчик, он говорил мне, но я от тебя хочу слышать, скажи мне
все.
Долли посмотрела на нее вопросительно.
Участие и любовь непритворные
– Изволь, - вдруг сказала она.
– Но я скажу сначала. Ты знаешь, как я
вышла замуж. Я с воспитанием maman не только была невинна, но я была глупа Я
ничего не знала. Говорят, я знаю, мужья рассказывают женам своим прежнюю
жизнь, но Стива...
– она поправилась, - Степан Аркадьич ничего не сказал
мне. Ты не поверишь, но я до сих пор думала, что я одна женщина, которую он
знал. Так я жила восемь лет. Ты пойми, что я не только не подозревала
неверности, но что я считала это невозможным, и тут, представь себе, с
такими понятиями узнать вдруг весь ужас, всю гадость... Ты пойми меня. Быть
уверенной вполне в своем счастии, и вдруг...
– продолжала Долли, удерживая
рыданья, - и получить письмо... письмо его к своей любовнице, к моей
гувернантке. Нет, это слишком ужасно!
– Она поспешно вынула платок и закрыла
им лицо.
– Я понимаю еще увлечение, - продолжала она, помолчав, - но
обдуманно, хитро обманывать меня... с кем же?.. Продолжать быть моим мужем
вместе с нею... это ужасно! Ты не можешь понять...
– О нет, я понимаю! Понимаю, милая Долли, понимаю, - говорила Анна,
пожимая ее руку.
– И ты думаешь, что он понимает весь ужас моего положения?
– продолжала
Долли.
– Нисколько! Он счастлив и доволен.
– О нет!
– быстро перебила Анна.
– Он жалок, он убит раскаяньем...
– Способен ли он к раскаянью?
– перебила Долли, внимательно вглядываясь
в лицо золовки.
– Да, я его знаю. Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе
знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное, что меня тронуло
(и тут Анна угадала главное, что могло тронуть Долли)...
– его мучают две
вещи: то, что ему стыдно детей, и то, что он, любя тебя... да, да, любя
больше всего на свете, -. поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, -
сделал тебе больно, убил тебя. "Нет, нет, она не простит", - все говорит он.
Долли задумчиво смотрела мимо золовки, слушая ее слова.
– Да, я понимаю, что положение его ужасно; виноватому хуже, чем
невинному, - сказала она, - если он чувствует, что от вины его все
несчастие. Но как же простить, как мне
жить с ним теперь будет мученье, именно потому, что я люблю свою прошедшую
любовь к нему...
И рыдания перервали ее слова,
Но как будто нарочно, каждый раз, как она смягчалась, она начинала
опять говорить о том, что раздражало ее.
– Она ведь молода, ведь она красива, - продолжала она.
– Ты понимаешь
ли, Анна, что у меня моя молодость, красота взяты кем? Им и его детьми. Я
отслужила ему, и на этой службе ушло все мое, и ему теперь, разумеется,
свежее пошлое существо приятнее. Они, верно, говорили между собою обо мне
или, еще хуже, умалчивали, - ты понимаешь?
– Опять ненавистью зажглись ее
глаза.
– И после этого он будет говорить мне... Что ж, я буду верить ему?
Никогда. Нет, уж кончено все, все, что составляло утешенье, награду труда,
мук... Ты поверишь ли? я сейчас учила Гришу: прежде это бывало радость,
теперь мученье. Зачем я стараюсь, тружусь? Зачем дети? Ужасно то, что вдруг
душа моя перевернулась и вместо любви, нежности у меня к нему одна злоба,
да, злоба. Я бы убила его и...
– Душенька, Долли, я понимаю, но не мучь себя. Ты так оскорблена, так
возбуждена, что ты многое видишь не так.
Долли затихла, и они минуты две помолчали.
– Что делать, подумай, Анна, помоги. Я все передумала и ничего не вижу.
Анна ничего не могла придумать, но сердце ее прямо отзывалось на каждое
слово, на каждое выражение лица невестки.
– Я одно скажу, - начала Анна, - я его сестра, я знаю его характер, эту
способность все, все забыть (она сделала жест пред лбом), эту способность
полного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он не верит, не понимает
теперь, как он мог сделать то, что сделал.
– Нет, он понимает, он понимал!- перебила Долли.
– Но я... ты.забываешь
меня... разве мне легче?
– Постой. Когда он говорил мне, признаюсь тебе, я не понимала еще всего
ужаса твоего положения. Я видела только его и то, что семья расстроена; мне
его жалко было, но, поговорив с тобой, я, как женщина, вижу другое; я вижу
твои страдания, и мне, не могу тебе сказать, как жаль тебя! Но, Долли,
душенька, я понимаю твои страдания вполне, только одного я не знаю: я не
знаю... я не знаю, насколько в душе твоей есть еще любви к нему. Это ты
знаешь, - настолько ли есть, чтобы можно было простить. Если есть, то
прости!
– Нет, - начала Долли; но Анна прервала ее, целуя еще раз ее руку.