Анна Каренина
Шрифт:
– Да кто же тебе это сказал? Никто этого не говорил. Я уверена?. что он
был влюблен в тебя и остался влюблен, но...
– Ах, ужаснее всего мне эти соболезнованья!- вскрикнула Кити, вдруг
рассердившись. Она повернулась на стуле, покраснела и быстро зашевелила
пальцами, сжимая то тою, то другою рукой пряжку пояса, которую она держала.
Долли знала эту манеру сестры перехватывать руками, когда она приходила в
горячность; она знала, как Кити способна
наговорить много лишнего и неприятного, и Долли хотела успокоить ее; но было
уже поздно.
– Что, что ты хочешь мне дать почувствовать, что? - говорила Кити
быстро.
– То, что я была влюблена в человека, который меня знать не хотел, и
что я умираю от любви к нему? И это мне говорит сестра, которая думает,
что... что... что она соболезнует!.. Не хочу я этих сожалений и притворств!
– Кити, ты несправедлива.
– Зачем ты мучаешь меня?
– Да я, напротив... Я вижу, что огорчена...
Но Кити в своей горячке не слыхала ее.
– Мне не о чем сокрушаться и утешаться. Я настолько горда, что никогда
не позволю себе любить человека, который меня не любит.
– Да я и не говорю... Одно - скажи мне правду, - проговорила, взяв ее
за руку, Дарья Александровна, - скажи мне, Левин говорил тебе?..
Упоминание о Левине, казалось, лишило Кити последнего самообладания;
она вскочила со стула и, бросив пряжку о землю и делая быстрые жесты руками,
заговорила:
– К чему тут еще Левин? Не понимаю, зачем тебе нужно мучить меня? Я
сказала и повторяю, что я горда и никогда, никогда я не сделаю того, что ты
делаешь, - чтобы вернуться к человеку, который тебе изменил, который полюбил
другую женщину. Я не понимаю, не понимаю этого! Ты можешь, а я не могу!
И, сказав эти слова, она взглянула на сестру, и, увидев, что Долли
молчит, грустно опустив голову, Кити, вместо того чтобы выйти из комнаты,
как намеревалась, села у двери и, закрыв лицо платком, опустила голову.
Молчание продолжалось минуты две. Долли думала о себе. То свое унижение,
которое она всегда чувствовала, особенно больно отозвалось в ней, когда о
нем напомнила ей сестра. Она не ожидала такой жестокости от сестры и
сердилась на нее. Но вдруг она услыхала шум платья и вместе звук
разразившегося сдержанного рыданья, и чьи-то руки снизу обняли ее шею. Кити
на коленях стояла пред ней.
– Долинька, я так, так несчастна!- виновато прошептала она.
И покрытое слезами милое лицо спряталось в юбке платья Дарьи
Александровны.
Как будто слезы были та необходимая
успешно машина взаимного общения между двумя сестрами, - сестры после слез
разговорились не о том, что занимало их; но, и говоря о постороннем, они
поняли друг друга. Кити поняла, что, сказанное ею в сердцах слово о
неверности мужа и об унижении до глубины сердца поразило бедную сестру, но
что она прощала ей. Долли, с своей стороны, поняла все, что она хотела
знать; она убедилась, что догадки ее были верны, что горе, неизлечимое горе
Кити состояло именно в том, что Левин делал предложение и что она отказала
ему, а Вронский обманул ее, и что она готова была любить Левина и ненавидеть
Вронского. Кити ни слова не сказала об этом; она говорила только о своем
душевном состоянии.
– У меня нет никакого горя, - говорила она, успокоившись, - но ты
можешь ли понять, что мне все стало гадко, противно, грубо, и прежде всего я
сама. Ты не можешь себе представить, какие у меня гадкие мысли обо всем.
– Да какие же могут быть у тебя гадкие мысли? - спросила Долли,
улыбаясь.
– Самые, самые гадкие и грубые; не могу тебе сказать. Это не тоска, не
скука, а гораздо хуже. Как будто все, что было хорошего во мне, все
спряталось, а осталось одно самое гадкое. Ну, как тебе сказать?
– продолжала
она, видя недоуменье в глазах сестры.
– Папа сейчас мне начал говорить...
мне кажется, он думает только, что мне нужно выйти замуж. Мама везет меня на
бал: мне кажется, что она только затем везет меня, чтобы поскорее выдать
замуж и избавиться от меня. Я знаю, что это неправда, но не могу отогнать
этих мыслей. Женихов так называемых я видеть не могу. Мне кажется, что они с
меня мерку снимают. Прежде ехать куда-нибудь в бальном платье для меня было
простое удовольствие, я собой любовалась; теперь мне стыдно, неловко. Ну,
что хочешь! Доктор... Ну...
Кити замялась; она хотела далее сказать, что с тех пор, как с ней
сделалась эта перемена, Степан Аркадьич ей стал невыносимо неприятен и что
она не может видеть его без представлений самых грубых и безобразных.
– Ну да, все мне представляется в самом грубом, гадком виде, -
продолжала она.
– Это моя болезнь. Может быть, это пройдет....
– А ты не думай...
– Не могу. Только с детьми мне хорошо, только у тебя.
– Жаль, что нельзя тебе бывать у меня.
– Нет, я приеду. У меня была скарлатина, и я упрошу maman.