Анна Каренина
Шрифт:
кругообразно, в такт скока поднимая и опуская голову лошади. Он чувствовал,
что лошадь шла из последнего запаса; не только шея и плечи ее были мокры, но
на загривке, на голове, на острых ушах каплями выступал пот, и она дышала
резко и коротко. Но он знал, что запаса этого с лишком достанет на
остающиеся двести сажен. Только потому, что он чувствовал себя ближе к
земле, и по особенной мягкости движенья Вронский знал, как много прибавила
быстроты его лошадь.
перелетела ее, как птица; но в это самое время Вронский, к ужасу своему,
почувствовал, что, не поспев за движением лошади, он, сам не понимая как,
сделал скверное, непростительное движение, опустившись на седло. Вдруг
положение его изменилось, и он понял, что случилось что-то ужасное. Он не
мог еще дать себе отчет о том, что случилось, как уже мелькнули подле самого
его белые ноги рыжего жеребца, и Махотин на быстром скаку прошел мимо.
Вронский касался одной ногой земли, и его лошадь валилась на эту ногу. Он
едва успел выпростать ногу, как она упала на один бок, тяжело хрипя, и,
делая, чтобы подняться, тщетные усилия своей тонкою потною шеей, она
затрепыхалась на земле у его ног, как подстреленная птица. Неловкое
движение, сделанное Вронским, сломало ей спину. Но это он понял гораздо
после. Теперь же он видел только то, что Махотин быстро удалялся, а он,
шатаясь, стоял один на грязной неподвижной земле, а пред ним, тяжело дыша,
лежала Фру-Фру и, перегнув к нему голову, смотрела на него своим прелестным
глазом. Все еще не понимая того, что случилось, Вронский тянул лошадь за
повод. Она опять вся забилась, как рыбка, треща крыльями седла, выпростала
передние ноги, но, не в силах поднять зада, тотчас же замоталась и опять
упала на бок. С изуродованным страстью лицом, бледный и с трясущеюся нижнею
челюстью, Вронский ударил ее каблуком в живот и опять стал тянуть за
поводья. Но она не двигалась, а, уткнув храп в землю, только смотрела на
хозяина своим говорящим взглядом.
– Ааа!
– промычал Вронский, схватившись за голову.
– Ааа! что я сделал!
– прокричал он. - И проигранная скачка! И своя вина, постыдная,
непростительная! И эта несчастная, милая, погубленная лошадь! Ааа! что я
сделал!
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка бежали к нему. К своему
несчастью, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину,
и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог
говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки,
пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным.
В первый раз в жизни он испытал
неисправимое и такое, в котором виною сам.
Яшвин с фуражкой догнал его, проводил его до дома, и через полчаса
Вронский пришел в себя. Но воспоминание об этой скачке надолго осталось в
его душе самым тяжелым и мучительным воспоминанием в его жизни.
XXVI
Внешние отношения Алексея Александровича с женою были такие же, как и
прежде. Единственная разница состояла в том, что он еще более был занят, чем
прежде. Как и в прежние года, он с открытием весны поехал на воды за границу
поправлять свое расстраиваемое ежегодно усиленным зимним трудом здоровье и,
как обыкновенно, вернулся в июле и тотчас же с увеличенною энергией взялся
за свою обычную работу. Как и обыкновенно, жена его переехала на дачу, а он
остался в Петербурге.
Со времени того разговора после вечера у княгини Тверской он никогда не
говорил с Анною о своих подозрениях и ревности, и тот его обычный тон
представления кого-то был как нельзя более удобен для его теперешних
отношений к жене. Он был несколько холоднее к жене. Он только как будто имел
на нее маленькое неудовольствие за тот первый ночной разговор, который она
отклонила от себя. В его отношениях к ней был оттенок досады,но не более.
"Ты не хотела объясниться со мной, - как будто говорил он, мысленно
обращаясь к ней, - тем хуже для тебя. Теперь уж ты будешь просить меня, а я
не стану объясняться. Тем хуже для тебя", - говорил он мысленно, как
человек, который бы тщетно попытался потушить пожар, рассердился бы на свои
тщетные усилия и сказал бы: "Так на' же тебе! так сгоришь за это!"
Он, этот умный и тонкий в служебных делах человек, не понимал всего
безумия такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому что ему было
слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл,
запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились его чувства к семье,
то есть к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца этой зимы стал
особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и
к жене. "А! молодой человек!" - обращался он к нему.
Алексей Александрович думал и говорил, что ни в какой год у него не
было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того, что он
сам выдумывал себе в нынешнем году дела, что это было одно из средств не
открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли о них и