Антошка Петрова, Советский Союз
Шрифт:
Попов уставился в верхний угол кабинета, скругленный седой бородой паутины, и едва слышно спросил:
– А чего такого-то?
– Как чего? Ты что, идиот? Сам не соображаешь?
– Сама идиотка, – вдруг выпалил Попов, выдернул из рук у Кнопки дневник и самовольно направился к парте.
После паузы, во время которой Лидия Борисовна несколько раз беззвучно открыла рот, но оттуда, к ее полному удивлению и выпучиванию глаз, не вырвалось ни звука, она наконец просипела:
– Вон из класса!
– Да пошла ты, – снова буркнул Попов, взял рюкзак и направился к выходу.
Вслед ему неслось: «Без бабки в школу не являйся!», но крик заглушил громкий, как выстрел, хлопок входной двери, после чего лицо у Лидии Борисовны стало красное в белую горошинку, и обеими руками она поправила начес и одернула жакет с таким видом, будто только что дралась.
– Тварь неблагодарная, я ему от родительского комитета каждый месяц пятнадцать рублей перечисляю, а он… Сегодня же позвоню в детскую комнату…
– Лидия Борисовна, – не поднимая руки,
Слепыми от бешенства глазами Кнопка обвела класс.
– Это кто сказал? Кто, я вас спрашиваю?
Антошка нехотя поднялась.
– Вон отсюда!
Собрав портфель, Антошка медленно прошла меж замерших рядов, у Кнопкиного стола остановилась и тихо, но убежденно сказала:
– Это несправедливо!
Кнопка аж подпрыгнула.
– Вон!
В тот момент, когда за Антошкой закрывалась дверь, напряженную тишину класса взорвал звонок, но никто не пошевелился. «Хоть бы один человек за меня заступился», – с грустью подумала она, вслушиваясь в тишину за дверью, где зловещим шепотом Кнопка диктовала задание на дом.
После того, что случилось на литературе, на физику тащиться было уже просто невмоготу. Всю перемену Антошка промаялась в туалете, а когда прозвенел звонок на урок и гул в коридорах затих, а дежурные члены совета дружины, охранявшие двери на лестницу, разошлись по классам, никем не замеченная, она прокралась к выходу и выбежала на залитое мягким осенним светом крыльцо.
Во дворе Бугай дрессировал 7-й «Б». «А Петрова с физики сбегает», – раздался тягучий, приторный, а на самом деле ехидный голос Ленки Зверевой, но тот в Антошкину сторону даже не взглянул. Показав Ленке кулак, она припустила со двора, мысленно утешая себя: «Ну ее, физику, все равно в классе из-за шума ничего не слышно. Лучше я параграф вызубрю. Мать, конечно, в школу вызовут, но она не такая дура, чтобы на каждый Кнопкин вызов с работы отпрашиваться». Антошка прекрасно знала, что мать Кнопку не выносит. Когда-то они учились в одном классе, и уже тогда Кнопка была отъявленной подлизой и ябедой. Однажды мать, которая в сорок четвертом году была, конечно, никакая не мать, а стриженная после воспаления легких, вечно голодная, но веселая и бедовая пятиклассница, спела в школьном туалете частушку, услышанную на улице:
«Хорошо тому живется, у кого одна нога,
меньше обуви терется и порточина одна».
Девчонки посмеялись, но прятавшаяся в кабинке Лидка Усова, которую уже тогда все дразнили Кнопкой, побежала к директору и наябедничала. Директор – единственный на всю школу мужчина – одноногий инвалид войны, орденоносец Иван Иванович Скобелев Кнопку не отругал (герой называется!), а, наоборот, обиделся, и мать срамили на педсовете.
«Неужели она у нас до самого десятого класса литературу вести будет, – с тоской думала Антошка, – это ж значит, она с нами и «Евгения Онегина», и «Горе от ума», и «Войну и мир» и все-превсе проходить будет. Хоть бы ее в гороно перевели!» В прошлом году Кнопка на всех углах хвасталась, что ее приглашают работать в гороно инспектором. Класс ликовал, но первого сентября выяснилось, что это была брехня. Зная ее злопамятность, Антошка уже раскаивалась в том, что ни с того ни с сего вступилась за Попова. Ей – сплошные неприятности, а ему все равно пользы никакой. Валерка жил с ней в одном бараке, и Антошка его недолюбливала. Да и за что его любить? Угрюмый, тупой, он вечно ошивался около батареи, где курили взрослые мужики, бегал для них к бабке за самогоном, а когда ему за труды наливали, пил, как заправский алкоголик. Яблочко от яблони недалеко падает. Три года назад Валеркин отец по пьяни пырнул жену ножом. Он, конечно, не хотел ее до смерти убивать – это водка его подвела. Антошка помнит, какой вой стоял в бараке, когда покойницу увозили в морг, и не было конца пересудам о том, как в тот страшный вечер Михаил, Валеркин отец, появился на кухне весь в крови и прохрипел: «Вяжите меня, бабы. Я Настасью зарезал». Его посадили в тюрьму, а Валерку отправили в интернат, откуда через неделю он сбежал и вернулся к бабке. Та вызвала участкового, под конвоем Валерку снова отвезли в интернат, но он снова сбежал, после чего интернатовское начальство сказало: «Не надо нам вашего сокровища, сами воспитывайте», и с тех пор он живет с бабкой-самогонщицей, которая его не кормит и часто лупит по пьяни. Бабы в бараке Валерку, конечно, жалеют и чем могут подкармливают: кто хлебушком, кто тарелкой щей, кто пряничком, но когда у кого-нибудь срезают ночью с форточки авоську с продуктами, достается всегда ему, хотя что, он у них в поселке один такой отчаянный?
Антошка и рада была бы его пожалеть, да не так-то это легко. Она, например, терпеть не может, когда он подкарауливает ее в коридоре и пугает из-за угла. Бежит человек в общественный туалет, ни о чем не подозревает, вдруг кто-то на него как выскочит да гавкнет! Это ж заикой можно стать, а ему, дураку, смешно. Зимой во двор из-за него не выйди – забросает снежками, летом с утра до ночи на качелях торчит и мелюзгу к ним не подпускает. Словом, пропащий он человек.
Загребая кедами хрустящие кленовые листья, Антошка бредет, не замечая красоты этого на удивление теплого октябрьского дня. Деревья стоят уже почти прозрачные, звуки разносятся далеко и гулко, кажется, будто в поселке стало просторнее, потому что ветром с него сдернуло и швырнуло под ноги толстое лоскутное одеяло. Пахнет дымной горечью, прелью, мазутом, небо выцвело, чувствуется, что к вечеру посмурнеет и снова зарядит дождь, теперь уж до самой зимы. Казалось бы, иди и радуйся, что осень нежданно расщедрилась на такой вот золотой денечек, но Антошке грустно. Она думает о том, почему некоторым людям с самого рождения так не везет: «Это ж несправедливо! Одни рождаются умными, красивыми, здоровыми, а другие… «Добро всегда побеждает зло». Это как сказать! У одних в жизни добро побеждает, а у кого-то, как у Валерки, зло, и не о чем тут спорить. Сама-то она в сочинении написала про победу над фашистами, а тот, дурак, не сообразил и написал первое, что на ум пришло. Хотя, если вдуматься, он ведь не соврал, он правду про себя написал, значит, правды тоже бывают разные?»
Чтобы сократить расстояние, она решает не плестись домой по улице, а спрямить дорогу через пустынный, запущенный сквер «имени Стахановцев» или, как в городе шутят, «стакановцев». Мать тысячу раз просила обходить его стороной. Он пользуется в поселке дурной славой, и в детстве Антошка даже думала, что слова «сквер» и «скверный» означают одно и то же, но потом мать рассказала, что когда-то здесь было красиво: вход украшали скульптуры, бил фонтан, цвели клумбы, по вечерам на танцплощадке играл оркестр, зажигалась иллюминация, а зимой заливали каток и ставили деревянную горку. Старшеклассницей мать часто прибегала сюда с подружками на танцы, здесь же познакомилась с будущим Антошкиным отцом, но с тех пор все изменилось. Клумбы забурьянели, фонтан заглох, на дне его годами копились гнилые листья и мусор, так что он почти сровнялся с землей, на танцплощадке асфальт растрескался и зарос кустарником, от скульптур остались облупившиеся постаменты, из которых торчат металлические штыри арматуры с редко нанизанными на них кусками почерневшего гипса. Теперь здесь даже днем жутковато: мусорно и безлюдно, лишь трусят по бывшим аллеям тощие собачьи свадьбы. В поселке поговаривают, что с приходом темноты с разных концов города сюда стекаются «долбежники» и проигрывают в карты жизнь случайных прохожих. Вечером Антошка сюда ни за что бы не сунулась, но и сейчас почти бежит, готовая, несмотря на усталость, в любой момент сорваться и изо всей мочи припустить к выходу. Она тревожно прислушивается к треску веток, шороху листьев, карканью ворон и собачьему лаю, но в то же время продолжает начатые у школы раздумья о везении и невезении. Взять хотя бы Верку Седых. Типичный пример невезения, хотя живет она, в отличие от Антошки, не где-нибудь, а в самой Москве.
3
Познакомились они этим летом в пионерлагере. Первую и вторую смены Антошка, как водится, отбарабанила в своем родном лагере имени Комарова по путевке от материного завода, и там все было как всегда: комаров хватало, кормили кашей и гороховым супом, в полдник давали кисель и печенье, но строем ходить не заставляли, купаться можно было от завтрака до обеда, а в тихий час они с девчатами болтали, не опасаясь, что кто-то ворвется в спальню с криками, что, мол, закрыть глаза и спать немедленно. Ребята были все свои, вожатые тоже. Антошка в этот лагерь с первого класса ездит и не жалуется, но в августе мать по блату отправила ее в лагерь «улучшенного содержания». Это ей тетя Нина подсудобила. Она в Москве в министерстве работает, а детей своих у нее нет, вот она Антошке путевочку бесплатную и цапнула. Мать, конечно, обрадовалась. Еще бы! Тетя Нина уж так этот свой «Юный буденновец» расхваливала: там тебе и бассейн, и ребята все культурные – не курят, матом не ругаются, и вожатые все с высшим образованием, а питание как в правительственном санатории.
Вообще-то Антошка всегда мечтала попасть в «Артек» или хоть одним глазком поглядеть на него. Говорят, там море, горы, кругом розы цветут – красота! Но в «Артек» посылают только отличников, да и то не всех, а с блатом. Когда мать, вся сияющая, заявилась домой с путевкой в тети-Нинин «Юный буденновец», Антошка особой радости не выказала, и та обиделась – стиснула губы, будто зажала ими щепотку мелких гвоздиков, а когда Антошка, не выдержав, спросила: «Мам, ты что, обиделась?», вдруг разоралась, будто один за другим эти гвоздики ей в голову вколачивала: «Меня в детстве никто в лагеря не отправлял. Я с шести лет нянькой у твоего дядьки разлюбезного бесплатно работала. Нет бы сказать: «Спасибо, мамочка», а то ишь, харю воротить вздумала. «Артек» ей подавай! Заруби себе на носу, лучшее – враг хорошего». Антошке пришлось много раз сказать спасибо, чтобы мать отмякла, но только перед сном, когда они пили чай с халвой, к матери вернулось наконец обычное чувство юмора, и, хитро подмигнув, она сказала: «Лучше, дочь, синица в руке, чем летчик-испытатель в небе. Ты представь себе, что твой «Артек» – генерал, тогда «Юный буденновец» будет вроде как полковником, а полковники небось тоже на дороге не валяются».
В «Юном буденновце» все оказалось именно так, как тетя Нина расписывала: кирпичные корпуса, клумбы, газоны, аллея героев, бассейн, даже музей. Антошке, правда, не очень понравилось, что речки нет, во время тихого часа не шелохнись – не прогреми, купаться дают по пять минут, а после полдника – политинформация, зато туалеты были в каждом корпусе, кино крутили почти каждый вечер и кормили так, что Антошке самой не верилось: в полдник бутерброд с колбасой или сыром, а вдобавок обязательно банан или апельсин. Бананов она отродясь не видела, и очень они ей понравились, а ребята в отряде многие отказывались, говорили: «Меня с детства от них тошнит».