Антошка Петрова, Советский Союз

Исаева Ольга

В первый же день им выдали форму: шорты с рубашками, гольфы, пилотки и распределили по парам: мальчик с девочкой, чтобы они так на линейку ходили, в клуб, в бассейн и в столовую. Ребята в отряде давно уже все друг друга знали, поэтому быстренько разобрались по парочкам. Остались только Антошка и еще одна девчонка – Верка Седых, некрасивая, худая и почему-то ужасно жалкая. Встретишься взглядом, и сердце сжимается, а почему, сама не знаешь. Стали они везде парой ходить. Антошка Верке всякие анекдоты травит, та ей в рот заглядывает. Верка в этот лагерь уже не первый раз ездила, поэтому в курсе была, кто с кем в прошлом году дружил, кто кого на белый танец приглашал, кто

с кем целовался, так что скоро Антошка знала про всех все, а они про нее ничего.

Никогда прежде она в таком странном положении не оказывалась. Всю первую неделю ее не покидало ощущение, что от отряда ее отделяет невидимая стена. Подойдешь к какой-нибудь девчонке – нос воротит, к группке подойдешь – молча отходят, как от завшивевшей. Нельзя сказать чтобы такое положение очень уж ей нравилось, но до поры до времени она крепилась, думала: стерпится – слюбится.

Как-то раз, перед отбоем, когда Антошка одной из последних в умывалке зубы чистила, Катька Дымова, которая у них в отряде была председателем и одновременно самой красивой девчонкой, спросила:

– Ты чего это с Седых дружишь? Разве не знаешь, что мы еще в прошлом году ей бойкот объявили?

Антошка обрадовалась, что Катька с ней заговорила, но, поскольку рот был набит пеной, лишь промычала:

– Похэму?

Катька презрительно сощурила зеленые, как виноградины, глаза и сказала:

– Потому что она воровка.

Антошка так и застыла со щеткой во рту.

– Не может быть!

– А ты дружи с ней побольше. Она и тебя обворует. Ты новенькая, мы против тебя лично ничего не имеем, но ты поставила себя против коллектива. Объяви Седых бойкот, и мы будем с тобой дружить.

Упавшим голосом Антошка сказала:

– Она же со мной в паре ходит. Что ж она, теперь совсем одна останется?

– Так ей и надо. Вот мы тут тебе ультиматум написали, держи.

Катька протянула Антошке кусок тетрадного листа, на котором было жирно выведено: УЛТИМАТУМ, а на обратной стороне был нарисован череп с костями.

– Даем срок до завтрака.

– А если я откажусь? – Антошка почти с отвращением представила себе умоляющие Веркины глаза.

– Пеняй на себя!

После этого разговора, несмотря на то, что была уже в ночнушке, Антошка подошла к Веркиной кровати и сурово сказала:

– Пойдем, разговор есть.

В Веркиных глазах метнулся страх, но она покорно встала и, ни слова не говоря, поспешила за Антошкой к выходу.

На улице было еще светло, до отбоя оставалась всего пара минут, и в любой момент их могли застукать, поэтому, не мешкая ни секунды, Антошка отвела Верку к забору (в этом замечательном лагере ни рощицы, ни кустов каких-нибудь приличных не было) и спросила:

– Это правда, что про тебя говорят, ты – воровка?

Веркины и без того влажные глаза стали несчастными, как у больной собаки. По ним Антошка все без слов поняла, но опять спросила:

– Правда это?

Опустив голову, Верка кивнула.

– Почему? – спросила Антошка.

– Они со мной дружить не хотели.

– И что же ты украла?

– Конфеты.

– У кого?

– У девчонок.

– Много?

– Все.

– А как они узнали?

– По фантикам.

Собственно, большого преступления в том, чтобы залезть к кому-нибудь в тумбочку и спионерить одну-две конфетки, Антошка не видела. У нее в Комарове так пионерили, да и сама она иной раз не выдерживала конфетной бескормицы. Что в этом такого? Хочется же. Но вот чтобы все украсть? Антошка молчала. Не глядя на нее, Верка спросила:

– Ты теперь тоже мне бойкот объявишь?

Антошка хотела сказать, что надо, мол, подумать, но почему-то сказала:

– Дай слово, что никогда больше этого делать не будешь.

Размазывая слезы по лицу, Верка радостно закивала. Антошка вздохнула, схватила ее за руку, и, как два привидения в белых ночнушках, они понеслись к корпусу, где у входа их уже поджидала вожатая:

– Это что за безобразие? Вы где были? Седых, ты почему плачешь?

– Ольга Пална, Вера цепочку потеряла, мы ее искали, – с ходу соврала Антошка.

Вожатая встревожилась:

– Нашли?

– Нет.

– Золотая?

– Медная, с красным камушком.

Вожатая облегченно вздохнула.

– Ну это еще куда ни шло. Быстро по кроватям. Завтра объявим уборку территории, может, и отыщем твое сокровище.

В палате было уже темно, девчонки делали вид, что спят, Антошка легла и несколько минут беспокойно ворочалась, представляя себе, как завтра из-за ее вранья всех заставят убирать территорию, но утром Ольга Павловна про свое обещание так и не вспомнила, зато девчонки в столовой обступили.

– Ну что, объявляешь бойкот?

Как можно жалостливей Антошка попросила:

– Простите ее, девчата, она ведь и так уже раскаивается.

– Мы тебя предупредили: не объявишь, с тобой тоже никто дружить не будет.

Антошка вздохнула и шепнула обреченно:

– Я лежачих не бью.

С тех пор никто в отряде, кроме Верки, с ней не разговаривал, зато та вся лучилась благодарностью. В принципе, даже такую ситуацию Антошка со скрипом, но выдержала бы. Жаловаться на записки с угрозами и обзывания она считала ниже своего достоинства, поэтому молча готова была терпеть их до самого конца смены, но однажды ночью она проснулась, почуяв рядом с собой какую-то странную возню. Открыв глаза, она увидела в проходе между своей и Веркиной кроватями две фигуры, которые, хихикая, переливали воду из банки в банку. Этот способ заставить человека во сне напрудить в постель она прекрасно знала и хорошо представляла себе, каким позором эти ночные хихоньки могут для них с Веркой обернуться. Ни слова не говоря, она изо всех сил врезала одной из фигур кулаком. Та вскрикнула. Как по команде, со всех коек повскакали, навалились, стали рвать волосы, царапать, кусать… Но кого? Антошка-то, не будь дурой, давно уже соскользнула со своей кровати, так что вся эта потная масса молча мутузила сама себя.

Проползая под кроватями до двери, Антошка выскользнула наружу, с часок посидела перед корпусом на качелях, всплакнула, мать вспомнила: «Эх, где-то она сейчас? Спит себе небось и не знает, как ее дочку тут обижают». Сверху глазами, полными сочувствия, на нее смотрела Луна. Антошка, конечно, знала, что никакие это не глаза, а кратеры лунных вулканов, но сейчас ей хотелось, как в детстве, думать, что Луна – это лик Божий, который ласково смотрит на нее, как бы говоря: «Не робей, Антоша, прорвешься!» Луна смотрела на нее, а она на Луну, и очень скоро случившееся в палате стало казаться смешным и неважным, а важной стала окутавшая ее тишина, нарушаемая лишь шушуканьем кузнечиков, шепотом травы, ароматным хором флоксов с клумбы, мелодией плывущих по небу серебристых облаков и тонкими голосами звезд. Антошке показалось, что маленький мирок лагеря, в котором верховодят жестокие и несправедливые девчонки, растворился в огромном тихом мире, где царят добро и любовь… Наверное, она задремала, потому что когда попыталась открыть глаза – веки были тяжелые и липкие, как из пластилина. Она поднялась с качелей и сонно побрела к корпусу. В палате было тихо, лишь с Веркиной кровати доносился скулеж. Антошке очень хотелось спать, но, проглотив зевоту, она спросила: