Антошка Петрова, Советский Союз
Шрифт:
– Ну что там у тебя?
Еле слышно Верка шепнула:
– Я описалась.
До рассвета они стирали Веркины простыни, и поскольку высушить их не было никакой возможности, остаток ночи спали вдвоем в Антошкиной постели, а утром едва успели продрать глаза – началось! Оказалось, что у Дымовой нос распух, под глазом синячище, да и у многих других девчонок лица побиты и поцарапаны. Перед тем как вести отряд на линейку, вожатые Ольга Павловна и Андрей Александрович произвели дознание, и девчонки наперебой загалдели, что ночью Петрова ни с того ни с сего ударила Дымову по носу, так что у той кровь пошла, а когда они хотели за Катю заступиться, набросилась на них с кулаками. Дымова демонстрировала платок с засохшими пятнами крови, подпевалы ее тоже вовсю хвастались синяками и царапинами.
Сначала ее просто трясло от негодования. Она догадывалась, что по головке ее не погладят, и хорошо еще, если строгий выговор объявят, а если из лагеря исключат? Сама-то она не возражала, если б мать приехала и досрочно забрала ее домой, но в том-то все и дело, что матери дома не было! Она в отпуск, в Кисловодск, уехала. Антошке тошно становилось при одной мысли о том, что мать вызовут из отпуска и многие годы потом ей придется выслушивать тети-Нинины упреки типа «пусти козла в огород «или» посади свинью за стол». Даже тот факт, что дома мать в ярости будет швырять в нее всем, что под руку попадется, волновал гораздо меньше. Главное, чтоб на сей раз под руку попалось что-нибудь неодушевленное. А то в прошлый раз подвернулась соседская кошка Гавриловна, между ног проскочившая к ним в комнату и чуть было не павшая из-за этой своей самодеятельности невинной жертвой в борьбе роковой несчастной матери с гадюкой-дочерью.
К счастью, Гавриловна оказалась не рохлей какой-нибудь и угодила не в Антошку и не в стену, а в оконную занавеску, но в прошлый раз хоть было за что страдать! Антошка действительно целую неделю прогуливала школу, вместо нее мотаясь через весь город на автобусе в кинотеатр «Родина» в безумной надежде на то, что ей удастся раздобыть билет на дневной сеанс кинофильма «Анжелика – маркиза ангелов», а в придачу еще и убедить билетершу в том, что ей, Антошке, уже исполнилось шестнадцать лет. Но сейчас-то за что?
4
На завтрак ее не пустили. Обедала Антошка во время тихого часа в пустой, гулкой столовой одна-одинешенька, если не считать, конечно, гремевших тарелками посудомоек и вожатой, смотревшей на нее, как на зверя лютого. Тем не менее обед ей показался очень вкусным, особенно котлета с пюре, и, вернувшись в пионерскую комнату, прежней тоски она уже не чувствовала. Наоборот, вместо того чтобы «обдумать свое безобразное поведение», как советовала Ольга Павловна, она завалилась на диванчик и впервые со дня заезда проспала весь тихий час до самого горна.
Полдника ее тоже лишили, а когда отряд собрался в клубе, где решено было провести товарищеский суд, за ней выслали конвой из двух мальчишек, которые всю дорогу жевали бананы и бросали шкурки на территорию. В зале все уже сидели по своим местам: судья – зав воспитательной работой за столом на сцене; прокурор – Катька Дымова, слева от него на отдельном стуле, свидетели – девчонки, в первых рядах. Антошку тоже провели на сцену и усадили справа от судьи рядом с адвокатом – Вовкой Сорокиным.
Вся эта игра в суд постороннему человеку, наверное, могла бы показаться даже забавной. Со сцены звучали обвинительные речи Катьки и ее подпевал, требовавших исключить Антошку из лагеря, лишить звания «Юного буденновца», одна дура договорилась даже до того, что потребовала исключения из пионеров. Вовка Сорокин, вместо того чтобы ее защищать, неожиданно тоже на нее напал и осудил за хулиганство, хотя, принимая во внимание тот факт, что это ее первое ЧП, предложил ограничиться строгим выговором. Дело на всех парах летело к концу, а Верка сидела в первом ряду и помалкивала. За все время она ни разу не взглянула на Антошку, и та догадалась, что на ее помощь надеяться бессмысленно.
Слово взял зав воспитательной работой и полчаса бубнил об усилении внимания партии и правительства к дисциплине, то и дело поминая происки капиталистов и агрессоров. Во время его речи началась прямо-таки повальная эпидемия зевоты. Всем, особенно мальчишкам, хотелось поскорее проголосовать, за что – неважно, и бежать на стадион, где другие отряды уже начали готовиться к спартакиаде. На лицах у всех застыла скука. Скучно не было лишь Антошке.
Ей было больно! Больно так, как не было, даже когда в прошлом году ей вырывали гланды. Веркино предательство было таким понятным и таким предсказуемым, что Антошка лишь диву давалась тому, что за весь день ни разу не усомнилась в ее преданности. Она вдруг ясно представила себе, как во время тихого часа, окружив Верку плотным кольцом, девчонки запугивают ее, а та… Дура, трусиха несчастная. Антошка чувствовала себя как пионер-герой на допросе, как Тарас Бульба среди поляков, но в отличие от них погибать не собиралась.
– Можно мне сказать? – наконец подняла она руку.
Зав грозно сдвинул брови.
– Тебе, Петрова, по протоколу будет предоставлена возможность сказать последнее слово.
– Последнее слово говорят перед расстрелом, а я ни в чем не виновата, и у меня есть доказательства, что драку подстроила Дымова!
Зал загалдел, но, перекрывая шум, Антошка крикнула:
– Нужно, чтобы кто-нибудь сходил в камеру хранения за моим чемоданом!
Катька беспокойно заерзала на стуле, зав воспитательной работой недовольно посмотрел на часы, из зала закричали, что, мол, пора завязывать и нечего сваливать с больной головы на здоровую. Зная, что помощи ей ждать неоткуда, Антошка решила схитрить. Глядя заву прямо в глаза, она сказала:
– Если вы не сделаете по справедливости, я пожалуюсь своей тете Нине, и тогда вам влетит так, что мало не покажется.
Зав встрепенулся.
– Какой еще Нине?
– Такой, – Антошка сделала важное лицо, – она у вас в министерстве самая главная!
Глаза у зава забегали, как счеты. Видно было, что он в уме перебирает всех министерских Нин, но вот в них вспыхнула и озарила лицо ужасом догадка. Из бледного он мгновенно стал красным, а из сухого – мокрым. Подскочив к Антошке, он схватил ее за руку и, понизив голос до шепота, стал уверять, что сам лично вместе с нею сходит за чемоданом и уж чего-чего, а несправедливости по отношению к ней не допустит. Верка уже не смотрела в пол, а, наоборот, с надеждой уставилась на Антошку своими собачьими глазами. Проходя мимо нее, той очень хотелось сказать: «Эх ты, гнида! А я еще тебя от них защищала», но она сдержалась.
Дальше события развивались, как в сказке. Вернувшись с чемоданом, Антошка вытащила из него своего плюшевого медведя, и все прямо грохнули со смеху. Вика Старостина звонко с места выкрикнула: «Это ее единственный свидетель», а Дымова в тон ей поддакнула: «Он же у нее говорящий», но Антошка невозмутимо просунула два пальца медведю в брюхо (шов от старости давно разошелся) и из ватных глубин одну за другой вытащила свернутые в тонкие трубочки записки с обещанием устроить ей «темную», обзываниями и черепами. Вообще-то она собирала эти записочки вовсе не для того, чтобы ябедничать, она хотела лишь доказать матери, во-первых, что не так уж была не права, когда не хотела ехать в этот придурочный «Юный буденновец», а во-вторых, что той вовсе не обязательно впредь так уж перед тетей Ниной заискивать, но, раз дело дошло до суда, решила использовать их как вещественные доказательства собственной невиновности.
Антошка протянула записочки заву. Тот, из красного вновь став бледным, прошептал: «Это заговор!» Дымова заверещала, что Антошка, мол, сама все эти записочки написала, но тот ее даже слушать не стал: без всякого голосования объявил ей строгий выговор и закрыл заседание. В тот миг, когда Антошка с мишкой в одной руке, с чемоданом в другой и с торжествующей улыбкой на лице выходила из зала, зав догнал ее, вырвал из рук чемодан и всю дорогу до камеры хранения уговаривал не рассказывать тете об этом «досадном недоразумении». Антошка важно кивнула, но в обмен на молчание потребовала перевести ее в старший отряд. Зав аж весь залоснился от радости: «Конечно, конечно, сегодня же, приказом».