Антошка Петрова, Советский Союз
Шрифт:
Чайники
В обеденный перерыв, оторвавшись от своих пробирок, лаборантки стянули с отекших рук резиновые перчатки и едва расселись у теплой батареи, разложив на подоконнике свертки с бутербродами и крышечки термосов с чаем, как вдруг с улицы в полузамерзшее стекло забарабанила и не пойми что забалаболила Нинка Борисова, полчаса назад со слезами отпросившаяся у завлаба к зубному. Не успели они удивиться, как через минуту она уже ввалилась в лабораторию и засипела: «Ну и чо расселись? Ору вам, ору. В стекляшке чайники по два на рыло дают! Очередь заняла. Айда бегом, а то щас туда весь Хим-дым сдует». С бутербродами в зубах, на бегу натягивая
Вечером, вернувшись с работы на четыре часа позже обычного, мать резко распахнула дверь и, нетвердо ступая, вошла, торжественно потрясая двумя новенькими зелеными чайниками. Хмуро оглянувшись от учебника истории, Антошка спросила:
– Что отмечали?
– Не видишь? Чайники купила.
– Их что, теперь со спиртом продают?
– Зачем же? Спиртику мы с девчатами на работе тяпнули за удачу. Ты ж с Луны свалилась, не знаешь, что чайники теперь тоже дефицит! Наш-то сто лет в обед по горло ржавчиной зарос, а новый пойди купи.
– А два зачем? – спросила Антошка, нашарив наконец тапочки под стулом и с недовольным видом направляясь к двери, чтобы принять у матери из рук покупки. – Куда их, солить?
Та взъярилась, зрачками впилась в дочь, как двумя злющими бормашинами.
– Один, чтоб кой-каких умников по морде бить за наглость, другой в подарок тете Дусе.
И откуда у Антошки взялась эта привычка мать подзуживать? Знала ведь, что запросто может под горячую руку оплеуху схлопотать, а все равно нарывалась. Мать объясняла это поведение юношеским желанием «искать и найти на свою жопу приключений» и голосом бабы Веры предупреждала: «Ох и нарвесся ты, девка, на пердячую траву». После бабы-Вериной смерти мать вообще стала ее частенько цитировать и даже внешне напоминать, хотя та была вовсе не ее мать, а отцовская.
За ужином, уплетая разогретые на керосинке магазинные котлеты с макаронами, она описывала все перипетии минувшего дня, или, как она говорила, «перепи́тии»:
– Влетает Нинка: глаза по ложке, на перманенте иней, от самой пар, как от кипящего чайника, про зубы и думать забыла. «Айда, – кричит, – на добычу».
Антошка ясно видела и Нинку, и охрипшую женскую очередь в мохеровых шапках, и склочниц-общественниц, затеявших составлять списки, чтоб под шумок себе без очереди побольше чайников урвать, но в то же время представляла себе, как приедет к тете Дусе, а та обрадуется, примется уговаривать выпить чайку с ватрушками, и в тот момент, когда они усядутся на кухне чаевничать, войдет Артур, буркнет свое обычное «здрасьтетьдусь», а та, подмигнув Антошке, спросит: «Чо ж ты тока со мной-то здороваисся, я, чай, не одна, а Антонина у нас не прозрачная». Он покраснеет, выдавит из себя «привет» и, забыв, зачем пришел, снова уйдет к себе.
Артур – сын теть-Дусиных соседей. Она называет их «мои яврейчики» и, подвыпив, любит порассуждать о разнице между жидами и евреями. Эмма Иосифовна и Арон Семенович Кукуевы – евреи. Оба работают на хлопчатобумажном комбинате: она врачом в профилактории, он бухгалтером. И хоть весь комбинат смеется над их фамилией и переделывает ее на самый неприличный лад, люди они честные, непьющие, в долг дают, а сами не просят, не то что бывший теть-Дусин начальник Курицын Борис Семенович. «Тот, царство ему небесное, самый что ни на есть жид был, хоть всю жисть и прятал свою сучность под фамилией жены. А та была сучара известная, хоть и на всю катушку русская».
Антошку эти рассуждения раздражают. Не уважай она тетю Дусю за исключительную доброту и не сочувствуй ей в бездетной вдовской доле, может, не удержалась бы, да и сказанула что-нибудь вроде: люди, мол, делятся на умных и дураков, а национальность тут ни при чем, но рассказы о жизни тети-Дусиных соседей ее очень даже интересуют. Антошке нравится, когда, раскрасневшись от водки, которую тетя Дуся называет «белочкой», та принимается описывать, как, придя с работы, Арон Семенович, в шлепанцах и женином переднике, встает к плите ужин готовить и, пока кашеварит, норовит ее разными шуточками угостить, а прежде чем унести скворчащую сковородку в свою комнату, обязательно сгружает ей на тарелку самую что ни на есть вкуснятину. Та и радехонька. Скучно одной-то на второй группе инвалидности дома сидеть. «А уж готовит он – пальчики оближешь! Казалось бы, мужик! Куда ему, мохнолапому? А глядишь: и курицу, и рыбу, и пюре там какое не хуже любой бабы смастерит. А вот жена его, лучше бы уж уколы делала. Иной раз в праздник угостит пирогом, так хоть выбрасывай». Тетя Дуся, конечно, не из тех, кто просто так сдается. Она сухари эти в простокваше замочит, в мясорубке прокрутит, сахарку добавит, творожку, яблочко, и глядишь, через полчаса из духовки такой пирог-красавец лезет, лучше любых магазинных тортов. Словом, довольна тетя Дуся соседями.
А ведь как горевала, когда вместо отдельной квартиры ее, фронтовичку, на старости лет подселенкой в чужую семью впихнули. Ну да что вспоминать – дело прошлое. Поначалу, конечно, жаловалась. Не то что с чужими, с родными непросто в одной квартире ужиться. Вон в бараке, что ни дверь – скандал: Малафеевы, Хусаиновы, Ерохины. Нет! Такие соседи, как у тети Дуси, на дороге не валяются. Ну и что ж, что Эмма Иосифовна неряха? Не по злобе, из-за зрения. Намоет пол в кухне: в середине мокро, по углам пылища, а она и не видит, зато когда у тети Дуси в прошлом году сердце прихватило, та до приезда «Скорой» ей пульс считала и каплями отпаивала, а с тех пор каждую неделю давление меряет и таблетки с работы таскает.
Но особенно Антошка любит, когда начинаются рассказы про Артура. Уж такой он сякой, золотой-серебряный, отличник-общественник, в медицинский готовится, но за картошкой для тети Дуси по первой просьбе бежит. Родители зовут его Ариком, но Антошке гораздо больше нравится имя Артур, да и сам он ей очень нравится: кудрявый, глаза черные – вылитый Фанфан-Тюльпан. Жаль только, редко удается с ним увидеться. Не будешь же каждый день на другой конец города мотаться. Вот если бы они в одной школе учились…
После ужина, когда в четыре руки посуду мыли, вернее, мать мыла, а Антошка вытирала, мать как бы между прочим поинтересовалась:
– Ты уроки сделала?
– У нас же каникулы.
– А чего историю читала?
– Да так… Интересно.
Мать обрадовалась:
– Сгоняй завтра к тетке, отвези подарочек к Новому году.
– Так ведь он когда был-то?
– А ты отвези. Лучше поздно, чем никогда.
Антошка и сама собиралась, но, учуяв в материнской интонации особую, не свойственную ей просительность, насторожилась.
– А сама-то что?
Мать кашлянула и куда-то вбок пробурчала:
– Да ко мне завтра прийти должны.
– Уж не Еж ли Ежович? Что-то он в гости зачастил. Не кормят его дома, что ли?
Мать сорвалась на крик:
– Не твое собачье дело! – Но тут же опять заискивающе спросила: – Так отвезешь?
Антошка поморщилась, кивнула, но все же добавила:
– Только ведь ты весь вечер потом злая будешь. Не пойму я: на кой он тебе сдался? Ладно бы человек был хороший.
Мать невесело усмехнулась: