Антошка Петрова, Советский Союз
Шрифт:
От неожиданности Антошка не знала, что сказать. Губы ее задрожали, глаза зачесались, и, буркнув: «Ну и ладно», она повернулась и быстро-быстро пошла по коридору, чтобы Люсинда не заметила, что она плачет.
4
После экзаменов все разъехались по лагерям, а Антошка устроилась на фабрику. Ткачихой ее не взяли. Эта специальность требовала сноровки, которая приходит только с опытом, да и платят за нее больше. Другое дело – зарядчица. Тут учиться нечему. Бегай как заводная, толкай перед собой тяжеленную тележку со шпулями и заряжай барабаны. На практике эта работа ей даже нравилась, но тогда ведь она работала по четыре часа на новой фабрике с усовершенствованным оборудованием, а сейчас предстояло вкалывать всю смену на самой старой фабрике, построенной еще Саввой Морозовым.
В
Она заранее знала, что работать ей придется в паре с пожилой ткачихой тетей Таней Игошиной, знавшей ее с рождения. Когда-то тетя Таня сама работала зарядчицей на подхвате у Антошкиной бабы Веры, поэтому отнеслась к ней по-родственному. Тете Тане оставалось всего несколько месяцев до пенсии, и она говорила о ней со страхом: «Прям не знаю, как я со своим-то буду? Щас на фабрику уйдешь, гори все ясным огнем, а на пенсии… Он пьет, а мне куда деваться?»
Муж тети Тани был запойным, в трезвом-то виде вредным и злым, а по пьяни буйным и опасным стариком. Она промучилась с ним всю жизнь, и Антошка в толк не могла взять, почему она с ним не разведется. Зато о работе тетя Таня говорила с гордостью. Вечером, перед Антошкиным первым рабочим днем, сидя у них в гостях за чаем с тортом, специально купленным матерью по этому торжественному случаю, тетя Таня рассказывала: «Оборудование у нас немецкое. Станочки заслуженные. Кое-какие еще Морозов до революции поставил, а большинство уже наши из Германии после войны привезли. Ты, Тош, главное, не боись. Все мы когда-то начинали. Первый день будет трудновато, а потом привыкнешь».
Но привыкать было ужасно трудно. Раньше ткачихи обслуживали от силы по сорок таких станков, и то это считалось рекордом. Сейчас, когда оборудование обветшало, молодых на фабрику нельзя было заманить никакими премиями, а начальство требовало увеличения плана, приходилось обслуживать по все сто. Чтобы выполнить план, ткачихи работали даже в обеденный перерыв. Подбегут к столу, откусят от бутерброда, глотнут из эмалированной кружки «чифирьку» и дальше бегут. Шум страшный, дышать нечем, станки, как механические чудовища, жрут шпули и рвут нить, работницы носятся между ними, как грешницы в аду, в котором надо все время повышать производительность труда и выполнять соцобязательства.
Уже через час Антошка так выдохлась, что даже представить себе не могла, что сможет отработать смену. Если бы не тетя Таня, которую было совестно подводить, она бы все бросила и опрометью убежала в лес или на реку, но, поскольку заменить ее было некем, она «через не могу» вся в мыле продолжала заряжать станки, не давая им простаивать.
Баба Вера когда-то говорила: «Глаза боятся – руки делают». Только теперь Антошка поняла, что она имела в виду. Где-то в середине смены до нее дошло, что надо отключить сознание и предоставить телу работать автоматически. Главное – не смотреть на часы и не думать о жизни снаружи. Если забыть о времени, то оно понесется вскачь, а если продолжать подгонять его, то будет ползти черепахой.
За день Антошка ни разу не присела. Всю дорогу до дому в ушах стоял шум станков. Добредя до материной кровати, она свалилась на нее, как подкошенная. Добудиться ее к ужину мать не смогла, и пришлось ей самой спать на Антошкиной раскладушке. Утром она с тревогой спросила: «Может, не пойдешь?», но Антошка упрямо мотнула головой: «Да не могу я людей подводить».
Мать взглянула ей прямо в глаза: «Делай как знаешь, но запомни – незаменимых людей нет. Своим ударным трудом ты никому ничего не докажешь, и никто тебе за него спасибо не скажет». Но Антошка никому, кроме себя, ничего доказывать не собиралась. Идя по утреннему холодку на фабрику, она ощущала поселившуюся в ней постороннюю силу, не дававшую отменить принятое решение. Упрямства в ней и раньше было хоть отбавляй, но если в спорте она хотела добиться результатов, научиться новым элементам, получить разряд, то здесь ей стремиться было не к чему – жила до пятнадцати лет без гипюровой кофты, и дальше проживет. Дело было не в деньгах и не в благодарности. Впервые в жизни Антошке хотелось победить жалость к себе, проверить свою выносливость и почувствовать себя наравне с женщинами, с которыми она прожила всю жизнь, но узнать их по-настоящему не удосужилась – тетки и тетки, склочные, малограмотные, горластые. Однако, поработав с ними всего один день, она поняла, что они-то и есть настоящие герои труда, только непризнанные, привыкшие воспринимать свою адскую работу как норму. Многие из них даже предпочитали ее семейной жизни, потому что проще иметь дело со станками, чем с пьющими мужьями и непослушными детьми.
За два месяца в Антошкиной жизни не случилось абсолютно ничего, кроме работы. Зато сама она стала легче и проще. Антошкины движения стали точными и расчетливыми, она навострилась молниеносно вязать узлы и, увидев вставший станок, уже не пробегала мимо, как раньше, а сама запускала его в работу. Тетя Таня хвалила ее, да и другие ткачихи стали относиться к ней как к своей, не стесняясь, рассказывали при ней анекдоты и ругали начальство.
По закону Антошка не имела права работать больше четырех часов в день, но, поскольку летом ткачихи стремились уйти в отпуск и латать дыры было некем, начальник цеха то и дело просил Антошку проработать не только лишнюю смену, но и выйти в ночную.
Мать жаловалась соседкам: «Исхудала, зеленая стала, как сопля на ножках. Эти сволочи эксплуатируют ребенка, ни премиальных, ни сверхсрочных не платят, а она, дурочка, не понимает, надрывается, горит на работе». Даже деньгам мать не радовалась, только молча отбирала их и прятала куда-то на черный день. Зато Антошка почувствовала себя теперь не хуже других. Два месяца она проработала, как автомат, не останавливаясь и не думая. Только в последнюю неделю сдалась и начала считать дни до окончания срока.
Школа должна была начаться через две недели. Пару дней Антошка отсыпалась, а на третий впервые за лето спустилась к реке. День был будний, народу на пляже было немного. Лежа на старом, во многих местах прожженном одеяле, Антошка рассеянно глядела на сонную реку, зацветшую вдоль берегов кувшинками и ряской, а в ушах все еще стучали станки, и мелькали перед глазами лица женщин в цеху.
На прощание они подарили ей кулек ирисок. Каждая хотела обнять и приободрить. Они наперебой уговаривали: «Возвращайся к нам, Антош, мы из тебя ударницу сделаем, во всех газетах твою фотографию напечатают». Антошка кивала, но точно знала – ноги ее больше на фабрике не будет. Она сама чувствовала, как работа изменила ее. Жизнь больше не казалась игрой, в которой что-то можно делать понарошку. Она твердо решила начать учиться так, чтобы после десятого класса поступить в институт и уехать в Москву, а о Люсинде вспоминала уже без прежней обиды. Вспоминая их осенние разговоры, Антошка в главном с ней теперь соглашалась: сила человека – его разум, и жить надо, не путаясь в силках обстоятельств, а подчиняя их своей воле.
Иногда мысль возвращала ее в реальность, и тогда она чувствовала запах уходящего лета, от которого щекотало в носу и сладко щемило на сердце, видела выгоревшую траву, просвеченные солнцем кроны деревьев с кое-где уже пожухшими листьями. Песок вокруг пестрел окурками, фантиками, осколками, зато небо было чистое и бездонное, чью синеву лишь подчеркивали облака, похожие на взбитые сливки, слегка сбрызнутые золотистым сиропом послеполуденного солнца.
Дно реки было илистое, вода теплая, но такая мутная, что Антошка решилась войти в нее всего раз, да и то по пояс, чтобы нарвать кувшинок для венка. Плетя его, она вспоминала тетю Таню, учившую ее вязать ткацкие узлы. За два месяца Антошка привязалась к ней, как к родной, но с удивлением сейчас поняла, что все это время в ее душе рос протест. Как и раньше, она считала тетю Таню настоящим, а не придуманным героем труда, но сейчас понимала, что труд этот был покорный, почти рабский, унизительный. Антошка даже придумала смешной лозунг «Ударный труд – опиум для народа». Ее мысль, как челнок, ткущий основу жизни, летала из прошлого в будущее, и она то представляла себя взрослой женщиной, красивой, самостоятельной, независимой, всеми уважаемой и любимой, то вспоминала себя первоклашкой, выводящей свою самую первую фразу в прописях: «Мы не рабы, рабы не мы».