Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций

Самоделова Елена Александровна

И не носил он тех волос ,

Что льют успех на женщин томных.

Он с лысиною , как поднос… (II, 145).

Из медицины известно, что надлобные залысины генетически связаны с мужественностью и потому особенно характерны для мужчин, отличающихся особо волевым характером и склонностью к лидерству. Есенин в письме к Г. А. Бениславской от 20 декабря 1924 г. из Батума: «Волосы я зачесываю как на последней карточке» (VI, 193).

В южнорусском наречии, к которому относится и рязанский диалект, известно слово «виски» в качестве названия прически, причем здесь явно видна соотнесенность волос именно с головой: при описании свадьбы жительница с. Секирино Скопинского

р-на рассказывала о традиции идти к церковному венчанию невесте с распущенными волосами: «Суконные поддёвки для зимы, виски на поддёвке – в церковь». [1175]

В своих зарисовках волос Есенин отталкивался не только от фольклорной стилистики («кудри в три ряда», «русая коса» и др.), но иногда шел от этнографических деталей, относящихся к привычному крестьянскому быту: например, в стихотворении «Сохнет стаявшая глина…» (1914) имеется сопоставление – « Прядь волос нежней кудели » (I, 55). Однако, несмотря на бытовизм сопоставления, мягкость, шелковистость волос при отсутствии их цветовой характеристики показывают принадлежность их обладателя к нездешнему миру, где царят неопределенность и тайна:

Кто-то в солнечной сермяге

На осленке рыжем едет.

Прядь волос нежней кудели,

Но лицо его туманно (I, 55).

В неземном и сакральном мире действительны иные параметры – растворенность персонажа в космосе, разлитость телесной субстанции в природе, бестелесность и бесфигурность, размытость контуров и неясность очертаний, неразличение природно-стихийного и человеческого начала, плавное перетекание одной сущности в другую, переливы и «струение» неявного и неотчетливого образа . Там действует божественное начало, синкретично проявленное в мифологически-солярном и христианско-апокрифическом (и народно-православном) персонаже – неопределенном «кто-то», похожем на Иисуса Христа (или какого-нибудь святого), которому Есенин придал индивидуально-прорисованный природосообразный облик.

Понимание пряди как небольшой части волос, выбившейся из растрепанной прически, в метафорическом смысле распространено Есениным на лесистые островки хвойных и лиственных деревьев и кустов в стихотворении «За темной прядью перелесиц…» (I, 66 – 1916) или даже на зарю – «В темной роще заряница чешет елью прядь волос » (IV, 110 – «Разбойник», 1915). Темный цвет растительной прядки продолжает линию « темных елей» с их хвойными « лесными кудрями » (I, 65), а само прилагательное «темный» в фольклоре является постоянным эпитетом в словосочетании «темный лес» и позаимствовано оттуда поэтом, обретя по пути дополнительные смысловые оттенки.

Кудри в рязанских народных свадебных песнях называются еще «кудрюшками», «кудёрышками» и «кудрицами». [1176] Фольклористы сделали вывод о разнообразных действиях с кудрями жениха (расчесывании женщиной или девушкой, смазывании маслом, поджигании, выстригании пряди и т. п.) как об инициации юноши. [1177] О красоте кудрей и их значении для крестьян свидетельствует увековечение в одном из трех основных видов хохломской росписи, которую Есенин мог видеть на проводившихся тогда выставках крестьянского искусства: «И есть еще “кудрина”, когда поверхность покрывается сплошными причудливыми завитками, отдаленно напоминающими кудри добра молодца: под ними всегда только черный цвет». [1178]

Противоположные темным и вообще окрашенным в какой-либо цвет волосы именуются седыми и подчеркивают пожилой возраст человека, отображают его склонность к душевным переживаниям. Однако у Есенина в стихотворении «Я снова здесь, в семье родной…» (1916) под седой взлохмаченной прической подразумеваются облака: « Седины пасмурного дня // Плывут всклокоченные мимо» (I, 70). Аналогично « желтоволосый отрок », который «лучит глаза» (I, 74), обладает всеми признаками солярного божества (и описательность прически как человеческой еще не делает его человеком); солнечность этого персонажа напоминает кого-то «в солнечной сермяге // На осленке рыжем», у которого «прядь волос нежней кудели» (I, 55 – см. выше). Наоборот, природно-аграрные и сугубо календарные объекты становятся у поэта зримыми характеристиками именно человеческой, девичьей и женской прически: « Со снопом волос твоих овсяных // Отоснилась ты мне навсегда» (I, 72 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916); « И волос твоих цветом в осень » (I, 188 – «Заметался пожар голубой…», 1923); «Это золото осенье , // Эта прядь волос белесых » (I, 193 – «Дорогая, сядем рядом…», 1923); « Твоих волос стеклянный дым » (I, 191 – «Пускай ты выпита другим…», 1923).

Уши, шея

Образ ушей чрезвычайно интересен и оригинален у Есенина. В «Прощании с Мариенгофом» (1922) возникает образ ушей-вёсел: «Мои рыдающие уши , // Как вёсла плещут по плечам?» (IV, 185); затем в «Черном человеке»: «Голова моя машет ушами , // Как крыльями птица» (III, 188). Однако обычное непритязательное оформление этого образа (но с дальнейшим развертыванием звучащих картин) также встречается: «В ушах могильный // Стук лопат // С рыданьем дальних // Колоколен» (II, 151 – «Метель», 1924).

Голова (со всей совокупностью расположенных на ней более мелких органов и частей лица) покоится на шее. В народе бытовало устойчивое мнение, буквально воплощенное в сентенции свадебного пожелания в с. Чулково Скопинского р-на: «Муж – голова. Ну ты, Люда, не обижайся, жена – шея, которая вертит головой» [1179] (сравните тот же мотив в бытовой сказке: «Муж – голова, а жена – шея, которая крутит головою, как хочет» из сказочного сюжета о дележе мужиком барских гусей). Есенину также важно было показать соотнесенность головы с шеей: «Отчего, словно яблоко тяжелое, // Виснет с шеи твоя голова ?» (III, 8 – «Пугачев», 1921).

Шея выступает своеобразной пограничной зоной, отделяющей человеческую жизнь от смерти и видоизменяющей человека по шкале от живого здоровяка до мертвеца, скелета, загробной тени: «Поведут с веревкою на шее // Полюбить тоску» (I, 69); «Эта тень с веревкой на шее безмясой» (III, 25). Есенин даже придал статус устойчивого выражения сочиненному им словосочетанию «с веревкою(й) на шее», дважды использовав его в 1915 и 1921 гг.

В художественном плане реализации приемов телесной поэтики в конкретном произведении показательно применение редкого приема семантического повтора, когда одно и то же понятие выражено синонимами в пределах небольшого текста: «Вот сдавили за шею деревню // Каменные руки шоссе» и «Жилист мускул у дьявольской выи » (I, 157 – «Мир таинственный, мир мой древний…», 1921).

Для Есенина стало устойчивым авторским выражением словосочетание «по шее гладить». Оно нашло применение в стихотворениях 1924 г. «Стансы» и «Метель» (в черновом автографе) со сходными описаниями жестикуляции в области шеи, что сродни подбадриванию и призыванию самого себя на великие подвиги. Именно при помощи жестов, относящихся к шее, создается впечатляющее ощущение того, что без вызывания приподнятого настроения постичь марксизм и переделать себя невозможно: «И, самого себя // По шее гладя , // Я говорю: “…Давай, Сергей, // За Маркса тихо сядем…”» и «Напрасно я себя по шее глажу . // Живой души не перестроить ввек. // Нет, что-то с Марксом // Я никак не слажу» (II, 137, 242).