Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
В творчестве Есенина представлены виды человеческого тела спереди (наиболее часто) и сзади. Ради передачи острых физиологических ощущений, возникших на расстоянии от вызвавшего их источника, Есенин показал человека со спины: «Какой-то ток // Невыразимой дрожи // Я чувствую во всю спину » (II, 164 – «Мой путь», 1925).
Спина – это известное место телесного наказания. В «Сказке о пастушонке Пете…» (1925) перечислены одинаково направленные меры физического воздействия на нестарательного подростка с позиции грозного мужика: «Да как в спину втянет // Прямо кнутовищей», и мокрого древесного листа, который «Так и хлещет в спину , // В спину и в загривок » (II, 168, 169). Загривок – диалектное название задней стороны шеи человека и животного.
Наказание превращается в смертную казнь при проделывании определенных манипуляций со спиной; о смертельной позе говорится в черновом автографе «Метели» (1924): «И первого // Меня повесить нужно, // Скрутивши руки // За спиной » (II, 243).
У Есенина в стихотворении «В лунном кружеве украдкой…» (1915) диалектизм «закорки», отсылающий к понятию талии со стороны спины, к области крестца, к верхней части человеческих ног, вызывает представление о слиянности представленных в человеческом обличье двух существ, служит знаком зримого единения растения с природной стихией: «И плакучая лещуга // Лезет к ветру на закорки » (I, 103).
По есенинскому представлению, печень является вместилищем силы и глубины; это отражено в народном обороте – в строках «Аж до печенок страшно…» и «Насмешкой судьбы до печенок израненный » (III, 52, 108 – «Страна Негодяев», 1922–1923); « До печенок меня замучила // Со всех сторон» (I, 171 – «Сыпь, гармоника! Скука… Скука…», 1923) и «Взлюбил я до печенок » (II, 161 – «Мой путь», 1925). В фольклоре и в творчестве Есенина также прочитывается близкое понимание печени как органа, спрятанного в глубинных недрах человеческого организма, как хранителя его телесной сути. Упоминание печени в ситуации пронзенности всего существа человека до самого нутра, всецелой охваченности организма чем-то весьма существенным обнаруживается в стихе: «Не дознамо печени судорга схватила» (I, 29 – «Матушка в Купальницу по лесу ходила…», 1912).
Руки
Образ руки (от плеч до кончиков пальцев) встречается в разных устно-поэтических жанрах. Как в рязанском фольклоре и диалекте, у Есенина эта образность представлена множеством лексем: рука, ручища, лапа, кулак, ладонь, горсть, палец, перст .
Характеристика рук по социально-классовому признаку обнаруживается в отрывке «Ленин» (1924): «Он нам сказал: “Чтоб кончить муки, // Берите всё в рабочьи руки . <…>”» (II, 146). Представление о трудовых крестьянских (аналогичных рабочим) руках можно получить из «Сказки о пастушонке Пете…» (1925): «А мужик как взглянет, // Разведет ручищей » (II, 168). Руки христианина, держащие свечу вместо оружия, раскрывают главную идею «Песни о Евпатии Коловрате» (1912, 1925): «И не меч Евпатий вытянул, // А свеча в руках затеплилась» (II, 179). Производимый правой рукой христианский жест осенения себя крестным знаменем запечатлен в стихотворении «Запели тесаные дроги…» (1918): «И на известку колоколен // Невольно крестится рука » (I, 83). В православии известно понятие подвига (героизма) праведника, побеждающего противника с духовным мечом в руке.
Образ поднятых или разведенных рук характеризует как масштаб, размер ландшафта (что иногда понимается как огромность и даже всеохватность пространства), так и векторную направленность простираемой поверхности, ориентированность ее по горизонтали или вертикали. В «Иорданской голубице» (1918) лирический герой изображен в наглядном жесте призыва к высшим силам и одновременно распростерт от реальной земли до неопределенного райского обиталища: «Снова до отчего рая // Руки мои поднялись » (II, 58). В «Октоихе» (1917) с воздетыми руками изображен уже Бог: камень «Не подобьет над нами // Подъятье Божьих рук » (II, 42). Современный филолог О. Е. Воронова утверждает: «Образ “длани господней” как знака духовного покровительства Господа русской земле в годину суровых испытаний проходит лейтмотивом через поэзию Есенина революционных лет». [1188] Несомненно, этот образ заимствован из Библии, где в книге «Исход» говорится от имени Бога: «И простру руку Мою, и поражу Египет всеми чудесами моими…» (3: 20); «И введу вас в ту землю, о которой Я, подняв руку Мою, клялся дать ее Аврааму, Исааку и Иакову, и дам вам ее в наследие» (6: 8); «…Я наложу руку Мою на Египет» (7: 4); «Тогда узнают египтяне, что Я Господь, когда простру руку Мою на Египет и выведу сынов израилевых из среды их» (7: 5) и др. Библейские примеры можно продолжить, однако ясно, что жесты исторических деятелей, запечатленные в скульптуре или иных видах искусства, восходят в своей прототипичности к неосознанно воспринятой Библии.
Изображение воздетых к небу рук, непропорционально больших по сравнению с остальной человеческой фигурой, Есенин мог видеть на народной вышивке полотенец и подолов рубах на Русском Севере (в Олонецкой губ. и Каргопольском у. Архангельской губ). Севернорусскую вышивку Есенин мог наблюдать во время своего путешествия по Вологодской и Архангельской губ. в 1917 г., лицезреть на Кустарной выставке, видеть у Н. А. Клюева и т. п. (в Средней полосе России подобные узоры не встречаются). Современный этнограф Г. П. Дурасов исследовал мотив гипертрофированных и схематизированных рук на северно-русской вышивке: «Часто из лучей этих крестов словно вырастают геометризованные человеческие фигурки то с опущенными руками (они осмысляются как изображение богини-матери), то чередующиеся между собой “девы” – с поднятыми руками и “матери” – с опущенными». [1189] Исследователь заметил: «Особый интерес в коллекции представляют двойные изображения “дев” и “матерей” в вышитом узорочье Каргополья. Чаще всего их встретим на оплечьях женских праздничных рубах и реже – на полотенцах. <…> Женская фигура с головой-ромбом, воздетыми руками, усыпанная солярными крестами, при повороте <на 180º> превращается в фигуру с руками у талии, в “лучезарном” головном уборе». [1190]
Жест протянутой руки имеет двоякую трактовку, зависящую от пустоты ладони или наполнении ее чем-то. В первом случае так традиционно изображается нищий, просящий подаяния; во втором – наоборот, дающий милостыню, протягивающий руку помощи при преодолении препятствия или предлагающий дар. В стихотворении «Шел Господь пытать людей в любови…» (1914) показан милосердный жест «Христа ради»: «И сказал старик, протягивая руку : // “На, пожуй… маленько крепче будешь”» (I, 42).
Для эпистолярия Есенина оказываются постоянными два этикетных жеста – целования руки близкой женщине и пожимания рук другу, родственнику: 1) «Целую Ваши руки» (VI, 183 – А. А. Берзинь); «Обними Зосю и поцелуй ей руку» (VI, 205 – Н. К. Вержбицкому о его жене); 2) «Целую и жму руки» (VI, 180 – Г. А. Бениславской и Е. А. Есениной); «Жму руку» (VI, 181 – Г. А. Бениславской). Таких примеров огромное множество. Иногда в письме следует череда разнохарактерных жестов, выражающих разное отношение автора письма к адресату и упомянутой персоне и основанных на народных фразеологизмах: «Пока жму Ваши руки . // Екатерину жмите больше в кулаки » (VI, 187 – Г. А. Бениславской и Е. А. Есениной; ср. «зажать в кулак», «держать в кулаке»). В письме к Е. Я. Белицкому применительно к И. И. Ионову (Бернштейну) иносказательно применена лексема «лапа» в дружески-ласкательном семантическом плане: «Если он приедет раньше меня, пожмите ему его лапу » (VI, 173). На выразительном фразеологизме построено высказывание Есенина: «У вас эту книгу и Госиздат оторвет с руками » (VI, 190 – письмо к Г. А. Бениславской).
Количественная характеристика рук (с бóльшим числом их, нежели у человека) выделяет божественную персону среди простых смертных, служит признаком ее зримого узнавания. У Есенина изображена Богородица с тремя руками в «Сказании о Евпатии Коловрате, о хане Батые, цвете Троеручице, о черном идолище и Спасе нашем Иисус Христе» (1912) со строками: «Выходила Троеручица // На крылечко с горней стражею» (II, 198). Впоследствии при переделке этой «маленькой поэмы» автор отказался от образа Богородицы-Троеручицы и убрал его из сокращенного названия, и прецедент выведения в заглавии произведения части человеческого тела был утрачен у Есенина (если не считать поэмы «Ус», где по детали мужского лица назван заглавный герой). Образ Троеручицы заимствован Есениным с иконы Пресвятой Богородицы в Иверском монастыре на Афонской горе, с изображенною внизу дополнительною рукою в память чудесного исцеления руки святого Иоанна Дамаскина, которая была отрублена, по наущению греческого императора Льва Исаврянина, князем города Дамаска. [1191]
Для поэтики Есенина характерна и возведена в ранг своеобразных «постоянных символов» иконописная поза Богоматери с младенцем Христом на руках, заимствованная с икон: «Идет возлюбленная Мати // С Пречистым Сыном на руках » (I, 44 – «Не ветры осыпают пущи…», 1914). Есенин неустанно возводит эту позу к образу Богородицы, хотя она же типична и для обычной смертной женщины, держащей малыша (в сознании поэта всякая земная мать в идеале уподоблена Богоматери). И, наоборот, иконопись допускает облик Богородицы с поднятыми благословляющими руками, не поддерживающими сына, изображенного посредине материнской фигуры (иконописный канон «Богоматерь Оранта»). Тем не менее Есенин чутко уловил ведущую линию в символическом изображении Матери с ребенком на руках (неважно – Богоматери или земной женщины), божественной в своей любви к младенцу. Христианская каноническая традиция и ее апокрифические и народно-христианские изводы жестко увязывают необходимость рук Святой Матери в первую очередь именно для держания ребенка, – отсюда известные образы Богоматери с Христом на руках, Богородицы-Троеручицы и, наоборот, безвинной сказочной Безручки, у которой впоследствии чудесным образом вновь отросли отрубленные руки.
По данным В. Я. Проппа, «Сравнительного указателя сюжетов» и архивным записям в совокупности, [1192] сказка «Безручка» (СУС 706) известна в России более чем полусотней вариантов, а в Западной Европе только с XIII по XVI века появилось 19 литературных обработок этого произведения. [1193] Фабула сказки заимствована из легенды афонского монаха Агапия Критянина «О царице Франачской, ею же отсеченной руце исчели всесильне владычица» (Чудо II) из его книги «Амартолон сотириа», изданной в 1641 г. по-гречески в Венеции. В свою очередь легенда восходит к итальянской народной сказке, с которой познакомился Агапий во время путешествия по Италии. В Москве в Чудовом монастыре в 1693–1705 гг. монах Евфимий перевел на русский язык сборник Агапия; сохранилось 6 списков перевода. В начале XVIII века неизвестный русский автор по мотивам легенды создал «Повесть о царевне Персике», известную в 12 списках. [1194] По мнению этнографа Л. А. Тульцевой, сказка «Безручка» сопрягается с культом Богородичных икон, среди которых жители среднерусской полосы особо почитают «Троеручицу» (называемую народом «Трехрушная»). Верующие дают обет принести в церковь в день праздника любимой иконы новые платки, ткань, полотенца по случаю удачного исхода болезни и исполнения других чаяний. По народной легенде о «Троеручице», «Господь чудесным образом дает Богородице третью руку, чтобы она смогла напиться во время своих странствий с грудным младенцем». [1195]