Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Образ космического великана, представленного в облике убиенного человека, мертвеца в крови, хотя и неотчетливо, но явственно проступает в стихотворении «Черная, потом пропахшая выть!» (1914): «Красный костер окровил таганы, // В хворосте белые веки луны» (I, 64), где «белые веки» являются метонимией символического покойника-луны и одновременно соответствуют народному представлению о бледности и мертвенности светила-спутника.
Такая деталь лица, косвенно связанная с глазами, как брови, в народном мировоззрении имеет двойственное (и даже многозначное) осмысление. С одной стороны – положительное восприятие эстетичности чернобрового красавца, как, например, он изображается в песне литературного происхождения «Чернобровый парень бравый» [1161] в с. Константиново (Есенин включил фрагмент в повесть «Яр»). Красота бровей лирического героя – крестьянского парня – показана в стихе «Выбираю удалью и глаза и брови » (I, 29 – «Матушка в Купальницу по лесу ходила…», 1912). С другой стороны, аналогичная по двухкорневой эпитетной модели «определение с помощью цвета бровей» и противоположная по цветовой насыщенности характеристика героя с бесцветными бровями принижает общую оценку его личности: «Пойду в скуфье смиренным иноком // Иль белобрысым босяком» (I, 40).
Кроме того, на Рязанщине распространено поверье о сросшихся бровях колдуна. Очевидно, изобразительная характеристика колдуна со сросшимися бровями легла в основу портрета иноземного врага в «Сказании о Евпатии Коловрате» (1912): «Стонет идолище черное, // Брови-поросль оторачает» (II, 201).
Рот
Образ рта у Есенина представлен следующими дефинициями: рот, пасть, уста, губы ; а также дериватами – безгубый, тонкогубый . Внутри рта находятся десны, зубы, слюна .
В соответствии с христианским и народным обычаем перекрещивать рот при зевании, чтобы внутрь не влетел какой-нибудь нечистый дух в виде болезни, выполнена художественная зарисовка в стихотворении «Мой путь» (1925):
И бабка что-то грустное,
Степное пела,
Порой зевая
И крестя свой рот (II, 159–160).
В народном понимании рот, имея способность быть отверстым, является вместилищем всяких разностей – положительных и отрицательных. Об этом свидетельствуют рязанские поговорки и пословицы: «Большому куску рот радуется»; «Ей сунь палец в рот – она и всю руку откусит» [1162] (с. Б. Озёрки Сараевского р-на).
По напряженному изгибу рта и необычному (отличающемуся от красного со всеми его оттенками) цвету губ можно судить о душевном состоянии и болезненности человека: у людей в кандалах « кривятся … голубые рты » (I, 69 – «В том краю, где желтая крапива…», 1915); «Я целую синими губами // Черной тенью тиснутый портрет» (IV, 149 – «День ушел, убавилась черта…», 1916); «Недаром лег // Страдальчески так рот » (II, 165 – «Мой путь», 1925).
Исконное и первоначальное назначение рта как органа, принимающего пищу, запечатлено в беловом автографе «Октоиха» в стихе « Кусал их звездный рот » (II, 211).
Применительно к ночному небу, причем при очеловечивании его, рот становится вселенски огромен, происходит своеобразная поэтическая мифологизация: «Клещи рассвета в небесах // Из пасти темноты // Выдергивают звезды, словно зубы » (III, 11 – «Пугачев», 1921).
Есенин применяет в своем творчестве лексему «уста» как признак библейского «высокого стиля», обнаруживаемого у поэта преимущественно в революционных «маленьких поэмах» и – реже – в сочинениях с образом Христа. Старославянское по происхождению слово «уста» поэт использует при описании рта – как назначенного к поцелую (в том числе к сакрально-ритуальному), предопределенного к участию в божественном таинстве: «Все ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи – // К светлой тайне приложил уста » (I, 73 – «Не бродить, не мять в кустах багряных…», 1916); в оценке поступка Саломеи запечатлен разлад – «Целуй ты уста без души» (II, 28 – «Певущий зов», 1917).
Рот понимается и как источник проговоренных слов, высказанных изречений; в беловом автографе «Октоиха» о Руси сказано также в мифологическом ключе: «Великою рекою // Текут твои уста » (II, 210). Наоборот, отсутствие слов и одновременно физиологическое состояние сухости во рту натуралистически отражено в строках: «Ветер благоуханный // Пью я сухими устами » (I, 260 – «Воздух прозрачный и синий…», 1925).
Словосочетание «алые губы» в «Подражанье песне» (1910) напоминает фольклорную модель, однако с той разницей, что в народной песенной лирике цветовой эпитет применялся по отношению к девичьим щекам (типа «алы щечки точно маков цвет») и не делался акцент на изображении рта. В рамках литературной эротики Есенин привлекает внимание к милому ротику путем его двойного живописания разными способами, развивая мотив любовной неудачи: «С алых губ твоих с болью сорвать поцелуй. // Но с лукавой улыбкой , брызнув на меня, // Унеслася ты вскачь, удилами звеня» (I, 27). В поэтике Есенина жест эротического поцелуя обычно выражает неуспех, несчастье: «Ты целуешь, а губы как жесть » (I, 198 – «Ты прохладой меня не мучай…», 1923). Лишь человек губами не только вкушает пищу, но и произносит слова и дарит поцелуи. Среди народной необрядовой песенности существует разновидность « поцелуйных песен », сопровождающихся при их окончании выбором участника игры для целования. В рамках православного этикета целования христианских святынь очеловечен схимник-ветер: «И целует на рябиновом кусту // Язвы красные незримому Христу» (I, 43 – «Осень», 1914).
Очевидно, тот же монашествующий ветер получил в дальнейшем более развитые человеческие черты: «Кого-то нет, и тонкогубый ветер // О ком-то шепчет , сгинувшем в ночи» (I, 74 – «О красном вечере задумалась дорога…», 1916). Такая черта человеческой внешности, как «тонкогубость» в народном воззрении обладает амбивалентностью. С одной стороны, есть примета, будто тонкие губы выдают жадного человека; [1163] с другой стороны, толстые губы свидетельствуют о доброте и – ситуативно – об обидчивости: «Губы толще – брюхо тоньше» [1164] (с. Б. Озёрки Сараевского р-на).
Ненормальность, деформированность персонифицированного объекта подчеркнута другим эпитетом-дериватом от лексемы «губы», поданным в составе рефрена: «В черной луже продрогший фонарь // Отражает безгубую голову» и «А фонарь то мигнет, то захохочет // Безгубой своей головой» (I, 159, 160 – «Сторона ль ты моя, сторона!..», 1921). Прилагательное «безгубый» внедрено Есениным в такой контекст, в котором оно не может исправно выполнять свою смысловую функцию: невозможность правильного функционирования порождает представление об ужасном, трагическом, неотвратимом.
Во рту находится язык, притягивающий новые слова как воплощение новаторских идей и дел: «И новый говор липнет на язык » (I, 81 – «Голубень», 1916). Язык выступает и проводником метафорически облеченных мыслей из внутреннего мира человека во внешний: «И невольно в море хлеба // Рвется образ с языка » (I, 86 – «Не напрасно дули ветры…», 1917). Тот же содержащийся во рту язык, который в «Инонии» принадлежит принявшей тварный облик заре, представлен в образе исхудалого кобеля, кто « Языком от колючей жажды // Будет синие лизать небеса» (II, 223 – бел. автограф).