Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций

Самоделова Елена Александровна

Билибинская иллюстрация основана на приведенном тут же в книге сказочном тексте: «…только к следующему вечеру вышла на полянку, где стояла избушка Бабы-яги. Забор вокруг избы из человечьих костей, на заборе торчат черепа людские с глазами. Вместо верей <столбов> у ворот – ноги человечьи, вместо запоров – руки, вместо замка – рот с острыми зубами. <…> Но темнота продолжалась недолго: у всех черепов на заборе засветились глаза, и на всей поляне стало светло, как середи дня» (и аналогичные смысловые фрагменты). [1123] Декоративные фарфоровые тарелки с надглазурной росписью на сюжеты русских народных сказок «Василиса Прекрасная», «Царевна-лягушка» по эскизам И. Я. Билибина выпустил завод братьев Корниловых в начале ХХ века. [1124] Творчество Ивана Яковлевича Билибина (1876–1942), графика, театрального художника, педагога, члена объединения «Мир искусства», должно было быть близким Есенину из-за отражения современного

миропонимания, опрокинутого в идеализированный быт Древней Руси.

Помимо книжного первоисточника для есенинского образа, поэт в первую очередь опирался на распространенный по всей Рязанщине сюжет бывальщины. Так, в с. Ибердус Касимовского у. в конце XIX века бытовало поверье: «Мертвецы-удавленники свободно могут выходить из своих могил и вредить живым. Чтобы отвратить гибельное влияние мертвецов, нужно будто бы вбивать между лопаток мертвеца осиновый кол». [1125]

У Есенина же в «Пугачеве» и ныне живущие обречены, и их обреченность изначально заложена в символике уплывания в загробный мир на корабле. Это народное представление Есенин уяснил с раннего детства в Константинове, где бытовал обычай пускания по реке одежды покойника после девяти дней: «До девять дён его бельё не надо носить, а потом мы его по воде по речке пускаем. <…> К вечеру пускають: отнесуть и пустють – она поплывёть» [1126] (см. подробнее в главе 8).

Понятие головы в семантическом аспекте равноценно человеку, личности, занимаемой должности, штатной единице. Словари русского языка фиксируют такие определения, как городской голова и т. д. У Есенина также встречается именование действующих лиц «головой» (с обязательным эпитетом, иногда с суффиксом, часто во множественном числе): «А удалые головушки // С просулёнами прощалися» (II, 200 – «Сказание о Евпатии Коловрате», 1912); «Мы живых голов двинем бурливый флот» (III, 26 – «Пугачев», 1921). В письме к П. И. Чагину от 14 декабря 1924 г. Есенин употребляет неразложимое словосочетание «отрицательно-окрашенный эпитет + голова» как высказанное в порыве возмущения обозначение единичного лица: « Дурья голова Вардин выкинул очень много стихов, но они у меня лежат в целости» (VI, 188).

Есенин сополагает голову человека со многими реалиями вещного и тварного мира, находя сходство по форме. Самая простая аналогия головы с шаром реализуется поэтом в образе яблока: «Отчего, словно яблоко тяжелое, // Виснет с шеи твоя голова ?» (III, 8 – слова сторожа в «Пугачеве», 1921). Далее плоскостная воплощенность головы-шара в круге порождает сопоставление с тележным колесом и ромашкой: «Лучше здесь всем им головы скверные // Обломать, как колеса с телег » и «Только б нашей // Не скосили, как ромашке, головы » (III, 27, 10 – «Пугачев», 1921). Есенин устанавливает для образа головы цветовую гамму: о седине в фигуральном смысле как о показателе царского статуса сказано – «Тяжко, тяжко моей голове // Опушать себя чуждым инеем »; о блондинистости – «Прыгают кошками желтыми // Казацкие головы с плеч» (III, 28, 13 – «Пугачев», 1921); «Чтоб голова его, как роза золотая » (I, 223 – «Прощай, Баку! Тебя я не увижу…», 1925). Согласно крестьянскому понятию о защищенности и городскому этикету начала ХХ века, голова человека должна быть увенчана головным убором или находиться под крышей дома (хотя бы во время сна), а отсутствие этого свидетельствует о бедственном положении: «Наших пашен суровый житель // Не найдет, где прикрыть головы » (III, 16 – «Пугачев», 1921).

В письме к Г. А. Бениславской от 20 декабря 1924 г. из Батума Есенин изображает голову как подставку для возвышающегося на ней предмета. Причем это не удачно найденная метафора, а подмеченная поэтом реальная мимолетная картинка, очаровавшая воображение: «…идет на костылях хромой старик… а на голове у него петух» (VI, 192). Увиденная сценка получила художественное развитие в стихотворении «Батум» [1127] (1924), в вариантах которого образ головы варьируется («С петухом на голове », «Носит полоумный старичина // На затылке » – IV, 311) и в конечном счете утрачивается, заменяясь синонимом: «Ходит полоумный // Старичина, // Петуха на темень посадив» (IV, 213).

Такая характеристика персонажа, как «полоумный старичина», вызвана не только зримой несообразностью поведения старика – местом содержания петуха при перенесении домашней птицы. Здесь неявно прослеживается аллюзия на «Сказку о золотом петушке» (1834) А. С. Пушкина, в которой престарелый правитель царства был лишен жизни волшебным петухом, клюнувшим его в темечко, – так произошла кара за нарушение царственного обещания:

Вдруг раздался легкий звон,

И в глазах у всей столицы

Петушок спорхнул со спицы,

К колеснице полетел

И царю на темя сел,

Встрепенулся, клюнул в темя

И взвился… и в то же время

С колесницы пал Дадон —

Охнул раз, – и умер он. [1128]

Довольно часто поэту важно изобразить голову в движении, выдающем поникший вид и неуверенность человека: «Ходит Спасе, Спас-угодниче // Со опущенной головушкой » (II, 198 – «Сказание о Евпатии Коловрате», 1912). Эту есенинскую зарисовку можно сравнить с народной паремией «ходит, как в воду опущенный» или со стихами из разных сюжетов «жестоких романсов»: «На камень голову склонила» [1129] или «Главой на памятник легла» [1130] (бытует в с. Константиново). Другие есенинские фразы того же плана: «Отчего, словно яблоко тяжелое, // Виснет с шеи твоя голова ?»; «Ваши головы колосьями нежными // Раскачивал июльский дождь» (III, 8, 22 – «Пугачев», 1921). Непомерно резкое движение головы демонстрирует погибельную ситуацию: «Только б нашей // Не скосили , как ромашке, головы »; « Прыгают кошками желтыми // Казацкие головы с плеч»; «Эту голову с шеи сшибить нелегко»; «И дворянские головы сечет топор – // Как березовые купола // В лесной обители» (III, 10, 13, 29, 31 – «Пугачев», 1921). Здесь оригинально проявляется традиционная сельскохозяйственная метафорика косьбы и жатвы, пиления леса. Ее дополняет хозяйственная семантика рубки дров, хорошо просматривающаяся в характеристике другого вождя, появившегося спустя полтора столетия: «Сплеча голов он не рубил » (II, 144 – «Ленин», 1924). В то же время манифестируется семантика казни: «сечет топор», «голову… сшибить», «виснет с шеи… голова», «голов… рубил» и др.

К семантическому ряду ‘погибельное движение’ и одновременно к народному прозыванию подростка – «сорвиголова», «сорванец» – восходит есенинская характеристика важного жизненного этапа: «Эх ты, молодость, буйная молодость, // Золотая сорвиголова !» (I, 216 – «Несказанное, синее, нежное…», 1925).

В другой модальности – уже свершившейся казни (убийства), смертельного ранения – представлено иносказание расстрела, как бы перенесенного с человека на растение-двойника: «Около Самары с пробитой башкой ольха , // Капая желтым мозгом » (III, 35 – «Пугачев», 1921). В отношении человека – эпического героя-казака у Есенина – известно, что он не намерен легко сдаваться: «И в луны мешок травяной // Он башку незадаром сронит» (III, 18 – «Пугачев», 1921).

У Есенина именно в контексте мысли об обезглавливании противника возникают близкие к loci communes сочетания «головы с шеей», «головы с плечами», «череп с плеч», порожденные народным выражением «иметь голову на плечах».

Наиболее выразительным показателем всевластия смерти у Есенина в «Песни о Евпатии Коловрате» (1912, 1925) оказывается картина из частокола голов русских ратников, убитых татаро-монгольскими завоевателями: «По пыжну путю-дороженьке // Ставят вехами головушки » (II, 177). Этот зрительный ряд так же, как и аналогичный образ из «Пугачева» (см. выше), восходит к волшебно-сказочному образу насаженных на колья ограды человеческих черепов у избушки Бабы-Яги, запечатленному на иллюстрации 1899 г. И. Я. Билибина к сказке «Василиса Прекрасная».

Образ головы в отрицательной коннотации встречается у Есенина в виде устойчивого словосочетания и обязательно применительно к военному противнику, облик которого воплощается таким нелицеприятным способом, идущим из поэтики былин и духовных стихов батально-героической тематики: «Думает мужик дорогой в кузницу: // “Проучу я харю поганую ”» (IV, 73 – «Богатырский посвист», 1914); «Чтоб мы этим поганым харям // Не смогли отомстить до сих пор?» (III, 22 – «Пугачев», 1921). Эпитет «поганый» восходит к лат. pāgānus – ‘сельский, языческий’ и затем стал относиться к иноверцам.