Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
«Лик» как родственная лексема «высокого штиля» применима к божественным персонам (часто является синонимом иконописного образа) или к отошедшим в мир иной людям и в сочетании с эпитетом воспринимается в значении души. В черновом автографе «Иорданской голубицы» (1918) звучит мотив отлетания души, уносящейся на крыльях гусей: «Несут они на крыльях // Твой отгрустивший лик » (II, 214 – ср. вариант 2-ой строки «Твоих усопших раб»). В ряде «маленьких поэм» и стихотворений слово «лик» употреблено в смысле иконописного образа: «Помолись перед ликом Спасителя » (I, 23 – «За горами, за желтыми долами…», 1916); «Чей-то мягкий лик за лесом» (IV, 136 – «Даль подернулась туманом…», 1916); «Языком вылижу на иконах я // Лики мучеников и святых» и «Новый сойдет Олипий // Начертать его новый лик » (II, 62, 64 – «Инония», 1918); «Твой иконный и строгий лик // По часовням висел в рязанях» (I, 189 – «Ты такая ж простая, как все…», 1923). В стихотворении «Под красным вязом крыльцо и двор…» (1917) иконописное лицевое изображение как бы нанесено дождем на оконное стекло и представлено в духе атмосферного мифа (в полном согласии с теоретическими установками ученых-мифологов XIX века): «На синих окнах накапан лик : // Бредет по туче седой Старик» (I, 89).
С наступлением у Есенина, условно говоря, библейски-революционного периода творчества (1917–1919) возникает и реализуется идея обожествления лирического героя, тождественного «внутреннему Я». Есенин занят революционным богостроительством, делает своего нового богочеловека главным героем Третьего Завета. Портретом лирического героя становится иконный образ, однако земное начало его также не покидает; в результате в характеристике богоподобного персонажа соединяются две синонимические, но оценочно-противоположные черты: «А лицо иногда в сажу» и «О, какой богомаз мой лик // Начертил, грозовице внемля?» (IV, 182 – «Вот такой, какой есть…», 1919). Есенин применяет лексему «лик» к своим друзьям и знакомым, также обоготворяя их: «Звездой нам пел в тумане // Разумниковский лик » (I, 135 – «О муза, друг наш гибкий…», 1917) – речь идет о Р. В. Иванове-Разумнике. Известны подписи Есенина к рисункам – собственному и профессиональному: «В первый раз рисовал в своей жизни по лику Дид-Ладо» (VII (2), 71) и «Лик Сергея Есенина» [1132] (акварель 1919?) Г. Б. Якулова. Можно предположить, что в эпоху массового революционного богостроительства слова «лик» и «лицо» были уравнены в правах в смысле портретной характеристики.
Еще одна сфера использования слова «лик» у Есенина – применительно к свадебным чинам (как к сакральным деятелям, пусть временным, но определяющим дальнейшую человеческую судьбу): «Скачет свадьба на телегах, верховые прячут лик » (I, 21 – «Хороша была Танюша, краше не было в селе…», 1911). Применительно к любимой женщине, причем из дворянского сословия, Есенин устами героя (выражаясь от первого лица) изъясняется: «Забыл ее имя и лик » (III, 177 – «Анна Снегина», 1925).
В народном лексиконе слово «лик» зачастую не обладает торжественной и высокой смысловой оттеночностью, оно равноценно понятию «лицо» без каких-либо дополнительных нюансов, и потому в быличке об «огненном змее» – прилетающем к тоскующей вдове до 40-го дня покойнике – говорится о совпадении нечистого духа с умершим хозяином: «Змей в его лик» [1133] (с. Любовниково Касимовского р-на Рязанской обл.).
Такую часть лица, как щеки, поэт считает выразителем двух противоположных факторов: физического здоровья (или телесного недуга) и уверенности в себе (или стыдливости), проявляющейся в восприимчивости краски смущения. О нездоровье, тяжелом психологическом состоянии и душевной угнетенности свидетельствуют такие описания: в стихотворении «В том краю, где желтая крапива…» (1915) лица проходящих по тракту в ссылку людей в кандалах « с впадинами щек » (I, 68); в «Руси советской» (1924) главному герою «на щеки впалые летит сухой румянец» (II, 95). Наоборот, словесное выражение с яркой цветовой характеристикой щек становится синонимом благополучия: «Глупое, милое счастье, // Свежая розовость щек !» (I, 131 – «Вот оно, глупое счастье!… 1918).
Глаза
Голова является важнейшей частью тела, включает в себя множество более мелких органов. Наиболее важными являются глаза. Два «страдания», записанные Есениным в Константинове, открываются типовым зачином «твои глаза», констатирующим само наличие этого связующего человека со Вселенной органа. В этих частушечных текстах подчеркивается равноправие двух людей по принципу одинакового обладания их глазами – похожими или чуть различающимися:
Твои глаза.
Мои тоже.
Что не женишься,
Сережа;
Твои глаза
Больше моих.
Я – невеста,
Ты – мой жених
(VII (1), 332 – 1918).
Идея зрительной ориентации в пространстве представлена в «Ответе» (1924) уже при помощи синонима «очи», поданного в его более емкой абстрактно-обобщенной форме единственного числа: «Такой простор, // Что не окинешь оком » (II, 131). Фольклорный прием ступенчатого сужения образа, сопрягающий глаз с головою как ее часть, заложен в приговорке на свадебном пиру в с. Мелехово Сасовского у. (б. Касимовского у.) Рязанской губ. В 1927 г.: «Выпивая, приговаривают, например: “Иду я по дороге, лежит голова коровья, а в голове глаз , а вам поцеловаться двенадцать раз”. Молодые должны исполнять». [1134]
Необычное местонахождение на человеческом теле глаза, причем избыточного по сравнению с привычной парой глаз, свидетельствует о необыкновенном, неординарном, чрезвычайном событии – тревожном и даже ужасном происшествии: в «Кобыльих кораблях» (1919) звучит призыв – «Посмотрите: у женщин третий // Вылупляется глаз из пупа. // Вот он! Вылез, глядит луной…» (II, 78).
Имеется как минимум два источника образа «третьего глаза», которые могли заинтересовать Есенина и посодействовать поэту в осмыслении этого философского понятия. Во-первых, «третий глаз» имеется в эзотерике: он прописан там как в претендующей на научность эзотерической литературе, так и в рекламах оккультных услуг. Приведем яркий пример возродившейся на рубеже III тысячелетия рекламы оккультной практики: «После встречи с Марией у многих появится ясновидение и яснослышание, откроется третий глаз ». [1135] Аналогичными описаниями была наводнена периодическая печать при Есенине (это легко проверить по периодике начала ХХ века), и поэт не мог не обратить на это внимания.
Во-вторых, к созданию странного образа «третьего глаза» Есенина могло подтолкнуть зрелище, подобное изображению маслом на холсте хоругви XIX века «Архангел Михаил – грозных сил воевода» (собрание музея при Храме Христа Спасителя в Москве, экспозиция 2002 г.). Там изображен архангел с третьим глазом на пупе, поражающий дьявола со вторым лицом внизу живота. Следовательно, изображение избыточной части тела – третьего глаза в том числе – не сугубо есенинское поэтическое изобретение: поэт «подсмотрел» такое необычное анатомическое построение в христианской иконографии. Однако именно оно привлекло внимание современников поэта. Так, в теоретической книге «2х2=5» В. Г. Шершеневич рассуждал (с ошибкой в цитате – лексема «женщины» должна быть во множественном числе): «Когда С. Есенин написал: “Посмотрите, у женщины третий // Вылупляется глаз из пупа!” – все увидели у своих женщин этот третий глаз, и теперь женщина с двумя глазами урод, как прежде была уродом одноглазая». [1136]
А. Воронский в фельетоне «Журавли над Гнилопятами» (о творчестве А. Н. Толстого) писал в 1927 г., переиначивая есенинскую теорию «двойного зрения» и без отсылки к ней, выделяя свою ироническую мысль разрядкой: «Двойное зрение у Толстого есть. Он хорошо видит голую мечтательность и понимает толк в жизненной чепухе». [1137] Идея «двойного зрения» высказана Есениным в письме к Иванову-Разумнику от мая 1921 г.: «Ведь если мы пишем на русском языке, то мы должны знать, что до наших образов двойного зрения : “Головы моей желтый куст”, “Солнце мерзнет, как лужа” – были образы двойного чувствования. “Мария зажги снега” и “заиграй овражки”, “Авдотья подмочи порог” – то образы календарного стиля, которые создал наш Великоросс из той двойной жизни, когда он переживал свои дни двояко, церковно и бытом» (VI, 125).
Представление о любом органе или части человеческого тела как о свидетельствующем об особенных свойствах характера его владельца присуще не только крестьянам. Н. Д. Вольпин в своих воспоминаниях «Свидание с другом» сопоставляла физиогномическую ориентировку Есенина и своего родного брата: «Он испуганно глядит на меня, на ходу весь ко мне повернувшись, голубизна глаз сгустилась в синеву. Верно, подумал: “Смеется, что ли, девчонка!” Но, проверив мой ответный взгляд, сразу успокоился. (Недаром старший брат мой внушал мне еще двухлетней, чтобы я никогда не врала: он через ноздри все прочтет, что у меня, курносой, в мозгу написано!)». [1138]