Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Обычно душа понимается Есениным как нечто раскрытое для проникновения извне разных субстанций, поэтому становится возможной грамматическая конструкция с косвенным (то есть с предлогом) винительным падежом: «глагол + “в душу”»: «Радугой тайные вести // Светятся в душу мою» (I, 34 – «Сыплет черемуха снегом…», 1910); «Твое солнце когтистыми лапами // Прокогтялось в душу , как нож» (II, 63 – «Инония», 1918); « Дует в души суровому люду // Ветер сырью и вонью болот» (III, 36 – «Пугачев», 1921); «Размахивая крыльями, он как бы хочет влететь в душу » (V, 192 – «Ключи Марии», 1918); «И с того, поднявшись над болотом, // В душу плачут чибис и кулик» (I, 232 – «Каждый труд благослови, удача…», 1925) и др. Представление о разверзтости, раскрытости души позволяет использовать обсценную, ругательную лексику как средство достучаться до человеческой личности, воздействовать на нее: «И спьяну в печенки и в душу // Костит обнищалый народ» (III, 174 – «Анна Снегина», 1925). Однако при некоторых обстоятельствах душа имеет свойство закрываться и не пропускать никакие веяния извне, что у Есенина показано с помощью той же грамматической конструкции, только с отрицанием: «Ничто не пробилось мне в душу , // Ничто не смутило меня» (III, 168 – «Анна Снегина», 1925).
Душа, в отличие от тела, не показана в предметном виде, не имеет точно очерченной формы (во всяком случае, в понимании Есенина). Однако она может исходить из тела, не утрачиваясь при этом совсем: сравните народное выражение «изливать душу». У Есенина это представление воплощено во фразах «Всю душу выплещу в слова» (II, 161 – «Мой путь», 1925) и «Если хочешь здесь душу выржать , // То сочтут: или глуп, или пьян» (III, 74 – «Страна Негодяев», 1922–1923). Таким образом, можно говорить о «движениях души»: есенинские примеры свидетельствуют о перемещении души внутрь тела и наружу.
Душа является вместилищем персонифицированного в христианском понимании добра и зла, между коими ведется извечная война: «Но коль черти в душе гнездились – // Значит, ангелы жили в ней » (I, 186 – «Мне осталась одна забава…», 1923). Более привычно представление о душе как хранилище (пусть врéменном) «душевного состояния»: « В его душе живут виденья » (IV, 7 – «Поэт», 1910–1912); « В душе моей покой » (IV, 62 – «Село (Пер. из Шевченко)», 1914); «Теперь в душе печаль , теперь в душе испуг » (I, 223 – «Прощай, Баку! Тебя я не увижу…», 1925). Морфологически душа как некое вместилище выражена формой «в душе».
При отсутствии четких контуров и вещественного наполнения, Есенин рассуждает в «Ключах Марии» (1918) о многомерности духовной субстанции: « Человеческая душа слишком сложна для того, чтобы заковать ее в определенный круг звуков какой-нибудь одной жизненной мелодии или сонаты» (V, 211).
Казалось бы, всякая человеческая личность как подобие Божие наделена душой, однако встреча с человеком недостойным, безнравственным, непорядочным вынуждает засомневаться в этой аксиоме, и тогда правомерен вопрос (хотя бы риторический): «Имеешь ли душу ?» (III, 162 – «Анна Снегина», 1925). Более того, оказавшись за границей и насмотревшись многочисленных материальных благ европейской цивилизации, Есенин отказывает ей в духовности и, следовательно, в душе – в противовес русскому человеку с его богатой душой: «Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа , которую здесь за ненадобностью сдали в аренду под смердяковщину» (VI, 140). Но и раньше, обращаясь к библейским персонажам, Есенин отказал в наличии души Саломее, потребовавшей в качестве награды за прекрасный танец отрубить голову Иоанну Крестителю: «Целуй ты уста без души , – // Но близок твой час расплаты!» (II, 28 – «Певущий зов», 1917). Таким образом, для Есенина оказывается возможным отрицательный ответ насчет наличия души у человека.
Отрицательно-качественная характеристика души также может сильно снижать общую оценку человека: «Они ж, воровские души » (III, 166 – «Анна Снегина», 1925).
Наоборот, расположение к доброму человеку подчеркивается упоминанием души и является типичным индивидуальным клише разговорного стиля персонажа (например, в «Анне Снегиной» так изъясняется мельник – устно и письменно): «Старуха за милую душу // Оладьев тебе напекла», «Сергуха! За милую душу ! // Постой, я тебе расскажу!», «Мне мельник прислал письмо: // “Сергуха! За милую душу !”», «Сейчас я за милую душу // Подарок тебе передам» (III, 164, 167, 183, 186 – «Анна Снегина», 1925). Многократно подчеркнутое выражение «за милую душу» оказывается не только «визитной карточкой» мельника, но становится рефреном всего произведения и вместе с большой частотностью лексемы «души» придает особенную душевность поэме, создает задушевный лирический лад.
Понятие души иногда выступает у Есенина эквивалентом человеческой личности: «Но в квартире // Как будто ни души » (III, 112 – «Страна негодяев», 1922–1923); «Все неловкие души // За несчастных всегда известны» (III, 190 – «Черный человек», 1923–1925); «Они ж, воровские души » (III, 166 – «Анна Снегина», 1925). К душе относятся как к самостоятельной личности: «В этом мире немытом // Душу человеческую // Ухорашивают рублем» (III, 60 – «Страна негодяев», 1922–1923). Из народной поговорки « Чужая душа – потемки» взята дефиниция, отраженная в главном правиле и назначении поэта в стихотворении Есенина «Быть поэтом – это значит то же…» (1925): «Кровью чувств ласкать чужие души » (I, 267).
Раздвоение человеческой личности выражается в невозможном, на первый взгляд, отделении души от натуры человека, в проявлении самостоятельности души: «Веселись, душа // Молодецкая !» (III, 119 – «Песнь о великом походе», 1924); «Но у меня была душа , // Которая хотела быть Гамлетом. // Глупая душа , Замарашкин!» (III, 57 – «Страна Негодяев», 1922–1923). К душе можно обращаться как к объективированному предмету, отдельной персоне: «Стой, душа ! Мы с тобой проехали // Через бурный положенный путь» (I, 215 – «Несказанное, синее, нежное…», 1925).
Душе как метафизической сущности, при всей неопределенности и неуловимости ее формы, присуща способность к трансформации, к переходу из одного качества и состояния в другие субстанции. Есенин в «Иорданской голубице» (1918) усматривал уносимые на небеса человеческие души в виде летящего осеннего гусиного клина: «Гусей крикливых стая // Несется к облакам. // То душ преображенных // Несчислимая рать» (II, 57). Здесь явно прослеживается идея Преображения Господня, перенесенная и опущенная с божественного небожителя на человеческий уровень. Однако человеку свойственно ценить жизнь, поэтому лирический герой не намерен торопить момент метаморфизма души в птицу: «Чтоб душа , как бескрылая птица, // От земли улететь не могла» (IV, 281 – «Синий день. День такой синий», 1925).
В с. Константиново до сих пор сохранилось поверье о птице – предвестнике смерти, стучащей в окно (особенно ночью).
Тем не менее не вера «в переселение душ» (V, 189), констатированная Есениным в «Ключах Марии» (1918), и уж, конечно, не мысль о смерти наблюдается в высказывании односельчанина поэта: «Лошади были такие – так запрягай и сажай подругу, и понеслась душа в рай !». [1099]
Как видно по «Ключам Марии» (1918), для христианина (и православного литератора, в том числе) постижение божественной сущности собственной души/духа обусловлено голгофскими страданиями Христа: непосвященный (в данном случае – футуризм) «не постиг Голгофы, которая для духа закреплена не только фактическим пропятием Христа, но и всей гармонией мироздания… <…>…Образует с ним знак того же креста, на котором висела вместе с телом доска с надписью I.Н.Ц.I» (V, 209–210).
В творческом плане Преображение рассматривалось Есениным как «задача человеческой души » выйти из-под «лунного влияния» старого мира и оказаться «в нашей горнице обновленной души », особенно «в такие священнейшие дни обновления человеческого духа » (V, 211).
По мнению современного филолога А. Н. Захарова, «душа – еще один концептуальный сквозной образ, важнейший есенинский символ». [1100] Из наблюдений А. Н. Захарова вытекает возможный вывод о том, что понятие «душа» (по частотности употребления и особенностям характеристики) выступает одним из критериев для периодизации творчества Есенина. Исследователь указывает: «Прослеживается и эволюция души лирического героя Есенина. В 1910–1913 гг. это в основном “больная душа”, в 1914–1917 гг. – преображенная, вешняя, простая, нетронутая, невинная, смиренная, чистая, ласковая и радостная, грустящая только о небесах, потому что “она нездешних нив жилица”. <…> В 1920-е годы у лирического героя Есенина – уже “осенняя” душа, с которой “стряслась беда”. Это многогранная, сложная и противоречивая душа…». [1101]