Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Действительно, Есенин постулирует тезис: человек – «чаша космических обособленностей» (V, 195 – «Ключи Марии», 1918). Образ чаши (чашки, чары) многократно проявлен у поэта в «говорящей фамилии» комиссара Чарина из «Страны Негодяев» (1922–1923); в поэтических строках – «Звери, звери, приидите ко мне // В чашки рук моих злобу выплакать!» (II, 79), «Грянул гром, чашка неба расколота» (II, 18 – «Русь», 1914) и др. Эти яркие метафорические определения, как и образ небесного сосуда – «Взбрезжи, полночь, луны кувшин // Зачерпнуть молока берез!» (I, 154 – «Хулиган», 1919), – являют собой авторские вариации поисков «посудного кода» как одного из критериев всеобщности и единства мироздания, начиная со Вселенной и кончая человеком.
В творчестве Есенина выстраивается двоякая связь: человеческое тело изображается через земные реалии (к ним относится и «посудный код»), и Земля, Вселенная постигаются через тело человека.
Образ разбитой головы («Разбив белый кувшин // Головы его» и «могильщик, // Который, череп разложив как горшок » – III, 25, 27 – «Пугачев», 1921), хотя и несколько в другом виде, был характерен для народно-православной линии фольклора с. Константиново и соседних деревень. Так, суть дня Усекновения главы Иоанна Предтечи в народе до сих пор осмысляется так: «Десятого <сентября> был Иван Постнай. Ему же голову обезглавили ! Вот и не надо, нет, как это: лук срезать не надо, капусту срезать не надо. И даже вот женщина или там мужчина – не надо яблоки даже jисть. Ведь он обезглавлен был, Иван-то, ну, Иван Третий. <…> Иван Постнай, Иван Постнай» [1110] (д. Волхона Рыбновского р-на).
Образ разбитого кувшина традиционен для крестьянской свадьбы; он является ведущим и организующим ритуал «битье горшков» при побудке новобрачных на утро второго дня. Разбитый кувшин символизирует собой этап женской судьбы – утрату невинности при переходе в супружество. На княжеских и царских свадьбах Московской Руси царственный жених после выпивания с невестой красного вина в церкви после венчания разбивал «скляницу». [1111]
Суть свадебного битья горшков как символа утраты целомудрия невесты, как знака разбитой целостности девичьей жизни Есенин лично неоднократно наблюдал на многочисленных свадьбах в родном селе Константиново. По сведениям односельчан поэта, на второй день свадьбы родственники молодого «начинают на пол деньги бросать, горшки, кринки бить». [1112] Как сообщали старожилы села: «…тогда на рынке продавали и горшки, и чашки были такие дома. Так вот били, я забыла – что-то приговаривали. Прям как входють в избу, гуляють-гуляють вот на свадьбе и вот прям в избе раз-раз – колють. Они пустые были, ничего в них не было, а просто горшок расколола: так положено – его колоть. Молодые входять в дом – и это, и колють. Обязательно в дом входили; вот бываеть – в дом входють, вот и колють. Идёть с улицы, заходють, а тут начинають колоть горшки. Во-во-во! <…>…Приходють ярку искать – невесту искать, так положено. Вот эту время и колють – я забыла, вот когда колють, забыла, а счас вспомнила». [1113] Следовательно, кувшин как элемент «посудного кода» является знаковым обозначением человека.
Истоки народного восприятия человеческого тела по аналогии с посудиной находятся в христианском представлении человека «сосудом Божиим». Это неоднократно подчеркивается в Библии: о Савле, впоследствии ставшем первоапостолом Павлом, Господь сказал, что «он есть мой избранный сосуд» (Деян. 9: 15); «сосуды отроков чисты» (1 Цар. 21: 5); «очистите себя, носящие сосуды Господни» (Ис. 52: 11); «чтобы каждый из вас умел соблюдать свой сосуд в святости и чести, а не в страсти похотения, как язычники, не знающие Бога» (1 Фес. 4: 4, 5); «тот будет сосудом в чести, освященным и благо-потребным Владыке, годным на всякое доброе дело» (2 Тим. 2: 21); «обращайтесь благоразумно с женами, как с немощнейшим сосудом» (1 Пет. 3: 7) и т. п. [1114] Символ гончарного сосуда (горшка) широко представлен в поэзии Средневекового Востока, что также восходит к Библии и древнейшей эпохе гончарства. Известно, что Есенин прекрасно знал Библию (ведь он окончил земское училище и второклассную учительскую школу типа семинарии, где ведущими предметами были Закон Божий и другие богословские дисциплины) и читал томик «Персидские лирики», хотя в самом цикле «Персидские мотивы» не использовал «посудный код».
Возвращаясь к «посудному коду» в отношении «телесной поэтики», заметим, что в сочинениях Есенина равно возможна и такая ситуация, когда лексема «череп» выступает синонимом «головы», причем головы живого человека. Например: «О Дельвиге писал наш Александр, // О черепе выласкивал он // Строки» (II, 156 – «Письмо к сестре», 1925). По наблюдению современного исследователя Г. М. Сердобинцевой, [1115] образ черепа сюда перекочевал из «Послания Дельвигу» А. С. Пушкина (1827), что заметно из есенинского контекста. Лишиться черепа – означает быть убитым; в варианте «Кобыльих кораблей» содержится характеристика наследия поэта: « Череп с плеч только слов мешок» (II, 226).
В черепе находится мозг, и физическое ощущение сдавленности выглядит одинаково возможным применительно к черепной коробке и мозговому ее наполнению – сравните: «Другие думы // Давят череп мне» (II, 134 – «Стансы», 1924) и «Тогда в мозгу , // Влеченьем к музе сжатом » (II, 161 – «Мой путь», 1925). Ощущение сжатия как проявления болезни применимо ко множествам органов человеческого тела и даже к душе: «Душа сжимается от боли » (II, 143 – «Ленин», 1924).
Скрытый, завуалированный образ заключенного в черепе мозга улавливается в строках «Я был во злаке, но костный ум // Уж верил в поле и водный шум» (I, 89) из стихотворения «Под красным вязом крыльцо и двор…» (1917), в котором развертывается идеалистический сюжет о прорастании тела из души подобно колосу из зерна: «И слышал дух мой про край холмов, // Где есть рожденье в посеве слов» (I, 90).
Менее частотна, но вполне возможна художественная конструкция, представляющая голову здравствующего человека в сопоставлении с питейным сосудом и посудиной: «Ах, в башке моей, словно в бочке , // Мозг, как спирт, хлебной едкостью лют» (III, 33 – «Пугачев», 1921). В фольклоре имеется подобный образ в былине: голова с пивной котел .
Соотнесенность есенинских вариаций образа головы с фольклорными
Образ головы является весьма значимым в фольклоре. Это отражено, например, в свадебном обряде с. Богослов Рязанского у. (в Богословский монастырь в детские годы совершал паломничество с бабушкой Есенин) в 1912–1914 гг.: «Перед приходом жениха невесту вместе с её подругами накрывали большим платком. Жених должен был ударить шапкой по голове невесты». [1116] Или в записи 1900-х годов на Рязанщине (без уточнения селения): на утро в день перед венчанием «сажают жениха рядом с невестой, обносят вокруг них их платок и шапку и стукают их головами ». [1117] В с. Шостье Касимовского у. в 1923 г. бытовал предсвадебный ритуал: «За день до венчания невесте “завязывают голову ”…». [1118]
Среди паремий Рязанщины имеется достаточно большое количество посвященных голове – с употреблением именно этой лексемы: «Кому голову отрубили, того повесить нельзя»; «Мужик-самохвал на печи ведь вырос, а голову задрал»; «Можно ум в голове держать, а у женé под башмаком лежать»; «Не рада баба повою, а рада покою, за кем бы ни быть, лишь бы голову прикрыть»; «Не вешай головы , не печаль хозяина»; «Она очертя голову гуляет, а муж бедный ничего не знает»; «От радости головой об стенку не бьются»; «Правдива твоя речь; продал друга и снял голову с плеч »; «Снявши голову , по волосам не плачут»; «Такой старый хрыч не велит щеголять и волосы стричь»; «Умная голова волос не держит»; «У ты, фря какая, умная голова со вшами». [1119] В родном Есенину с. Константиново интересен народный фразеологизм с парой синонимов понятия «голова», введенных для усиления смысла: «Работали в лоб и в голову ». [1120]
Понятие головы порождает множественность вариативных обозначений у Есенина: глава – головушка – голова – башка – череп – морда – харя , а также их производных – « златоглавый » (I, 178 – «Годы молодые с забубенной славой…», 1924); « Скуломордая татарва» (III, 34 – «Пугачев», 1921).
Образная соотнесенность головы, скелета с парусом (со включенностью в более широком плане в семантическое поле парусного флота и символики передвижения по воде, отсылающей в обрядовом фольклоре к погребальной тематике) последовательно прослеживается в эпической поэзии Есенина: «Ратью врагов цепь волн распалась, // Не удалось им на осиновый шест // Водрузить головы моей парус», «Обтянуть тот зловещий скелет парусами!» и «Мы живых голов двинем бурливый флот» (III, 7, 26 – «Пугачев», 1921). Есенин противопоставляет живые головы мертвым, в том числе проткнутым осиновым колом. Здесь явственна контаминация насаживания черепа на кол (Есенин мог видеть иллюстрацию 1899 г. И. Я. Билибина к русской народной сказке «Василиса Прекрасная», [1121] где светятся глазные впадины черепов на изгороди вокруг избушки Бабы-Яги) и протыкания покойников осиновым колом (по народному поверью, для нейтрализации колдунов, способных по ночам выходить из могил). А. Б. Мариенгоф привел народную поговорку: « Хоть кол на голове теши », [1122] восходящую к этим двум обычаям.