Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
В свадебном плаче невесты с помощью называния органа человеческого тела возникает необычный и очень точный эпитет родственников жениха: «Чужие люди – железные зубы » [1165] («Любезные мои подруженьки…», д. Хрипёнки Спасского р-на). С учетом того, что у зверей оскал зубов является угрожающим жестом, их упоминание у людей наиболее часто связано с отрицательной оценкой. Так, в рязанской пословице говорится о человеческой жадности: «У него скорее кровь из зубов потечет, чем он отдаст что-нибудь» [1166] (с. Б. Озёрки Сараевского р-на).
Выведение на первый план десен (вместо отсутствующих зубов) при передаче жестикуляции свидетельствует о почтенном возрасте – глубокой старости изображаемого человека: «Старый дед на пне сухом в дуброве // Жамкал деснами зачерствелую пышку» (I, 42 – «Шел Господь пытать людей в любови…», 1914).
Близкий к беззубым деснам образ жующей челюсти приспособлен Есениным к очеловеченному образу жилища, возвеличенному в мировоззренческом плане до космических высот в стихотворении «О красном вечере задумалась дорога…» (1916): «Изба-старуха челюстью порога // Жует пахучий мякиш тишины» (I, 74). И уже неспособную жевать челюсть скелета изобразил поэт: «Эта тень с веревкой на шее безмясой, // Отвалившуюся челюсть теребя» (III, 25 – «Пугачев», 1921).
Волосы
Женская прическа представлена с помощью прилагательных, относящихся к девичьей косе вместе с ее цветовым эпитетом: «Только нет угожей засыньки, // Чернокосой побеседнушки» (II, 196 – «Сказание о Евпатии K°-ловрате», 1912); «И треплет ветер под косынкой // Рыжеволосую косу » (I, 24 – «Опять раскинулся узорно…», 1916). Известно и самостоятельное цветовое определение, относящееся собственно к рассыпающимся вьющимся женским волосам – « кудри черные » (I, 27). Цвет девичьих волос сопоставлен с цветущим растением, хотя и с сорняком и не в свою пользу, но с таким милым и привычным, напоминающим родной ландшафт: « Золотей твоих кос по курганам // Молодая шумит лебеда» (I, 198 – «Ты прохладой меня не мучай…», 1923).
Повреждение девичьей прически рассматривалось в народе как чрезвычайное обстоятельство, свидетельствующее о потере девушкой чести. В стихотворении «Хороша была Танюша, краше не было в селе…» (1911) автор приравнял девичью косу к обвивающей шею змее: « Душегубкою-змеею развилась ее коса » (I, 21). Литературный змеиный образ возник под влиянием целого ряда библейских и фольклорных персонажей, а также мировоззренческих представлений и этнографических реалий. Прежде всего, это живущий в раю змей-искуситель в христианстве, житийный сюжет с исцелением Козьмой и Дамианом человека от вползшей ему в рот змеи, волшебно-сказочные и былинные змееборческие сюжеты (о Змее Горыныче, Змеёвых валах, о Тугарине Змеевиче, Змиулане и др.), поверья и былички о прилетающем к безутешной вдове Огненном змее или приносящем колдунье пользу Змее-спорник е , о живущей в подполе и рассыпающейся серебром Домóвой змее, посвящение праздника Воздвиженья собирающимся в кучи и отправляющимся на зимовку в норы змеям и др. [1167] Безо всякой отрицательной оценочности Есенин в более раннем стихотворении «Подражание песне» (1910) допускает уподобление девичьих растрепанных волос извивающимся змеям: « Кудри черные змейно трепал ветерок» (I, 27).
Согласно народной эстетике, определение прически как «кудри» изначально было применимо исключительно к парню и только в ХХ веке с укорочением девичьей косы до распущенных по плечам волос стало относиться и к девушке. О качестве жизни существует поверье, формально свернутое до паремии: «От хорошей жизни волосы вьются, от плохой – секутся». Этот мировоззренческий постулат обыгран в частушке с. Константиново Рязанского уезда:
Кудри вилися мои
С осени до осени,
Как почуяли измену,
Завиваться бросили. [1168]
Есенин сам обладал великолепными кудрями пшеничного цвета и всячески подчеркивал свой облик кудрявого парня (известны воспоминания А. Б. Мариенгофа об усилении кудрявости с помощью плойки и о посещении Есениным парикмахерской). Н. Н. Асеев в очерке «Сергей Есенин» (1926) писал о кудрявом поэте, усматривая за бесшабашной кудрявостью его трагическую истинную сущность: «…передо мной вставал другой облик Есенина, не тот общеизвестный… не то лицо “лихача-кудрявича” с русыми кудрями…». [1169] Есенин отступает от принципа наделять кудрявостью исключительно молодого человека и расширяет сферу употребления кудрей не только по отношению к девушке, но даже к елям, в хвое которых «тенькает синица // Меж лесных кудрей » (I, 65 – «Топи да болота…», 1914); или ко дню – «Пойду по белым кудрям дня // Искать убогое жилище» (I, 139 – «Устал я жить в родном краю…», 1916); или к сумеркам – « Кудрявый сумрак за горой» (I, 70 – «Я снова здесь, в семье родной…», 1916).
В рамках типично фольклорной стилистики изображена и прическа заглавного героя в «Песни о Евпатии Коловрате» (1912, 1925): «Вились кудри у Евпатия, // В три ряда на плечи падали» (II, 176).
Сам Есенин тщательно следил за своими слегка вьющимися волосами, придавая им большую кудрявость в парикмахерской. Л. М. Клейнборт заметил особенные изменения в прическе Есенина после его возвращения из заграничного путешествия: «Что-то чужое было в лице, припудренном как у актера, в волосах, завитых у парикмахера». [1170]
Однако и до заграничного турне кудри Есенина привлекали внимание. А. Б. Мариенгоф сообщил, как Айседора Дункан «окунула руку в его кудри и сказала: “Solotaia golova!” Было неожиданно, что она, знающая не больше десятка русских слов, знала именно эти два». [1171]
В народном свадебном обряде и его поэзии оказывается высокочастотным образ мужских кудрей (и особенно кудрей жениха). Это прослеживается в ритуале «ладушки», когда в с. Печерниковские выселки Михайловского у. ходили «ладить» к невесте: ее мать «опрокидывает стакан мужу на голову и обращается к гостям: “Это оставила на кудри своему Андрею”». [1172] В стихе «Кольца кудрей твоих ветрами жжет» (IV, 112 – «Белая свитка и алый кушак…», 1915), произнесенном от лица чужой невесты, наблюдается перекличка кудрей жениха, вьющихся кольцами, с обручальным кольцом девушки, ласково перебирающей пальцами волосы суженого. В этой есенинской строке в предельно сжатом виде и методом «от противного» содержится аллюзия на свадебный канон, известный по величальной песне жениху и невесте «Уж ты Утица…» из д. Гремячка Данковского у., в которой развивался мотив расчесывания кудрей:
На Ликсеюшки Кудри русыя
Па пличам лижать,
Словно жар гарять.
Нихто к кудрюшкам
Ни приступитца;
Приступилась к кудрям
Свет Натальюшка (2),
Маладая жана,
Брала кудрюшки
На билы руки (2),
На златы кольца. [1173]
Кудрявость в стихотворении «Хороша была Танюша, краше не было в селе…» (1911) показана не в традиционной народно-песенной стилистике, а иначе, через особенности волосяного покрова головы и свойства волос завиваться, кудрявиться, ложиться кольцами: «Вышел парень, поклонился кучерявой головой » (I, 21). Кудри деревенского парня расценивались как показатель социовозрастного его статуса: рекруты, попав в армию, расстанутся с пышной прической, а пока в стихотворении «По селу тропинкой кривенькой…» (1914) Есенин изобразил традиционные волнистость и цвет волос новобранцев, когда в прощальную неделю они, «Размахнув кудрями русыми , // В пляс пускались весело» (I, 48). Среди ученых XIX века бытовало мнение, что лексемы «русый» и «русский» являются однокоренными, и первая породила вторую. Собственную прическу Есенин именовал кудрями и приписывал ее своему лирическому герою: «Голубого покоя нити // Я учусь в мои кудри вплетать» (I, 129 – «Песни, песни, о чем вы кричите?…», 1917).
Наоборот, отсутствие кудрей в народе считалось показателем возмужалости и зрелости и приписывалось божественному персонажу, выводилось в местных рязанских топонимах. Так, на Рязанщине «сохранилась до сих пор и память о празднике в честь Ярилы: в ночь на последнее воскресенье перед Петровским постом справляют “Ярилки”, для чего по реке отправляются к местности, называемой “Ярилина плешь ”» [1174] (с. Дединово Зарайского у.). О прическе вождя во фрагменте поэмы «Ленин» (1924) сообщается в духе описания языческого божества: