Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Возникает вопрос, почему именно фуражку Есенин избрал знаком трагедии? Следует ли предполагать, что к моменту написания повести фуражка в личной жизни Есенина уже успела сыграть печальную роль? Что Есенин испытывал глубокое чувство антипатии к этому обычному предмету одежды?
Коренные жительницы с. Константиново – топонимического прототипа изображенного в «Яре» селения – рассуждали насчет обыденности ношения фуражек в первой половине ХХ века: «А у мужчин, конечно, ясно – фуражка там или чего-либо. Или фуражка там, или панама белая – чего там». [1403] Действительно, слова односельчанок Есенина подтверждаются изображением Клавдия Воронцова – мальчика в форменной фуражке на групповой фотографии 1909 г.
Есенин тоже носил фуражку. В иконографии Есенина все фотоснимки, изображающие его в фуражке, относятся к периодам его нахождения в «закрытом коллективе»: в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе в 1911 г. (VII (3), № 2); в действующей армии в 1916 г. (VII (3), № 24–27). Следовательно, надетая на Есенина фуражка всегда оказывается обязательным предметом форменной одежды, нормативным атрибутом и маркером его социального и профессионального статуса. Из друзей Есенина (помимо находившегося также в армии в 1915 г. В. С. Чернявского – VII (3), № 17) носили фуражку Г. Р. Колобов в 1920 г. (VII (3), № 50), служивший инспектором Наркомпути, и Иван Приблудный, доктор М. С. Тарасенко в 1924 г. (VII (3), № 82, 88–89).
Можно предположить, что Есенин, с детства не любивший «закрытые заведения» с их строгой дисциплиной, с ограничением воли и свободы человека, подспудно испытывал негативные эмоции и в отношении фуражки как зримого, наглядного и овеществленного знака пресечения творческих и вообще любых индивидуалистических порывов личности. Известно, что Есенин писал повесть в течение 18 ночей (по сообщению сестры Е. А. Есениной – V, 338, комм.) – в то самое время, когда ему прислали повестку в армию: «Меня забрили в солдаты , но, думаю, воротят, я ведь поника. Далёко не вижу . На комиссию отправ<или>», – писал он Л. В. Берману 2 июня 1915 г. из с. Константиново и после 12 или 13 июня 1915 г. В. С. Чернявскому: «От военной службы меня до осени освободили. По глазам оставили. Сперва было совсем взяли» (VI, 70, 71. № 48, 49). И вот (предположительно) Есенин свои переживания по поводу воинского призыва неожиданно воплотил в совершенно нейтральном предмете одежды – фуражке. Во всяком случае, в дальнейшем творчестве поэта фуражка уже не появлялась. Слово фуражка обозначает «род мужского головного убора, обычно с твердым околышем и широким дном и обязательно с козырьком», в русском языке встречается с 1-й четверти XIX в. как форменный головной убор военных и студентов (А. С. Пушкин, «Выстрел», 1830; Д. Давыдов, «Герою битв…», конец 1820 – начало 1830-х гг.). Ксавье де Местр в рассказе «Les prisonniers du Caucase» («Кавказские пленники»), 1815, употребил слово four-ragére как наименование головного убора русского военнослужащего на Кавказе – с пояснением, что это «картуз» или «каскетка возничего, конюшенного». Предположительно, «фуражка» происходит из * фуражирка /фуражёрка < фуражир/фуражёр < фураж ; последнее слово в значении «корм для домашних животных, особенно лошадей» известно в русском языке с начала XVIII в. как попавшее из западноевропейских языков. [1404]
Картуз
Картуз, в отличие от фуражки, не обладает у Есенина той зловещей сущностью, которую придал ей писатель в своей ранней повести. Картуз многократно упомянут в «Яре», где он соотносится с четырьмя персонажами: с Константином Каревым, мельником Афонькой, пришлым Аксюткой и батраком Степаном. Вот при каких обыденных обстоятельствах встречается этот головной убор: «Достал висевший на гвоздике у бруса обмотанный паутиной картуз и завязал рушником» собравшийся на охоту К. Карев (при этом он «нахлобучил шапку», а жена Анна «опешила, но спросить не посмела»); «сняв картуз , полез в озеро сам» Афонька; «рыжие волосы клоками висели из-под картуза за уши и над глазами» и «вошел, снял картуз и уселся за столик» Аксютка; «Степан надел картуз и выбежал в сени» (V, 23, 35, 45, 49, 63 – «Яр», 1916).
Повестью «Яр» не ограничивается у Есенина использование картуза в сюжетах произведений. Он встречается в рассказе «У белой воды» (1916): «На повороте она заметила только один его мелькавший картуз …» (V, 151). Ради рифмы применил поэт название этого предмета в поэме: «Я работал в клондайкских приисках, // Где один нью-йоркский туз // За 3 миллиона без всякого риска // 12 положил в картуз » (III, 69 – «Страна Негодяев», 1922–1923). Обычай класть капитал в мужской головной убор, измерять им количество денег упомянут еще в сказке «Конек-горбунок» (1834, 1843–1851) П. П. Ершова: «“Что в промен берешь добра?” // – “Два-пять шапок серебра”». [1405]
Рифму «туз – картуз» Есенин не придумал сам, но заимствовал из частушки, записанной им на его родине – в с. Константиново, что еще раз показывает характерность этого головного убора для крестьян начала ХХ века и придает ироничную гиперболичность характеру персонажа:
Ах, Ванька, туз ,
Потерял картуз .
А я пол мела —
Картуз подняла
(1918 – VII (1), 325).
Частушечный мотив « картуз потерял » (см. выше и ниже) является типичным:
Ах, што ж ты стоишь,
Посвистываешь?
Картуз потерял ,
Не разыскиваешь!
(1918 – VII (1), 333).
В более поздних частушках Рязанщины также продолжает встречаться слово «картуз»:
Скинь ты шапку,
Надень картуз .
В этой шапке
Большой конфуз. [1406]
Упоминание картуза демонстрирует обыденность и привычность традиционного патриархального уклада, неспешную размеренность крестьянской жизни, в которой этот вид головного убора выступает необходимым атрибутом повседневного быта мужчин.
Есенин в какой-то мере романтизировал картуз (как головной убор), вкладывая его в руки Аксютке вместо сачка для ловли насекомых: «Он, то приседая, то вытягиваясь, ловил картузом бабочку» (V, 52 – «Яр», 1916).
У слова «картуз» имеется ряд первоначальных значений: 1) «мешок, пакет из быстро и бесследно сгорающей ткани, заключающей пороховой заряд для артиллерийской стрельбы»; 2) «мешочек, кулек, пакет для табака и других сыпучих веществ» (Хлестаков: «Посмотри, там в картузе табаку нет?» – Н. В. Гоголь, «Ревизор», 1836). Заимствованное из голландского языка, «картуз с порохом» встречается в переводной «Книге Устава морского» (1720); 3-е значение – «мужской головной убор с твердым козырьком, с околышем», «неформенная фуражка» – появилось только к концу XVIII в. [1407]
Является ли картуз как вид головного убора знаковым выражением определенного социального статуса человека начала ХХ века? Из произведений Есенина явствует, что картуз носили и солидные сельские жители вроде мельника, и деревенские маргиналы вроде Аксютки. Современник Есенина подчеркивает, что вид картуза и степень его изношенности характеризуют материальное благосостояние человека. Лазарь Берман указывает разительную перемену с поэтом, внешне преобразившимся с появлением у него нового и дорогого одеяния, – в противовес его прошлому устаревшему наряду: «…но где же облегавшее его тогда выцветшее и несколько длинноватое осеннее пальто и мятый картуз на голове?». [1408]
Цилиндр
Цилиндр в поэзии Есенина представлен в двух символических значениях, имеющих исторически единое происхождение: 1) он маркирует роль джентльмена, положительного по своей сути, вызывающего в памяти представление о русском дворянстве и восходящего к пушкинскому мотиву (ассоциация со зрительным рядом «Евгения Онегина» и с фигурой самого Пушкина в его типичном облике, созданном современниками и художниками последующих эпох); 2) цилиндр фетишизирует негативных персонажей, начиная от черта в его современном облике и кончая капиталистами «дикого Запада».