Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Современный словарь толкует «пиджак» как «часть мужского костюма (для верхней половины туловища), род двубортной или однобортной куртки особого фасона с отложным воротником»; из всех славянских языков встречается только в русском с 1840 – 1850-х гг. (К. М. Станюкович, «Свистулька», 1851 г.); заимствование из английского – pea-jacket (в свою очередь, восходящего к голландскому pij – «одежда из грубой шерсти» и французскому jaquette – «жакет, куртка»). [1389]
Шапка как главный мужской головной убор
Шапка как разновидность головного убора человека у Есенина представлена прежде всего действительно как атрибут одежды. Однако поэтическая сущность Есенина чаще всего не позволяла ему просто изобразить головной убор привычно надетым на голову; автору требовалась динамика образа, подача его в движении, с изображением известного всем знакового жеста, часто в пафосной ситуации: «Выпившие мужики оттащили жердь в канаву и с криком стали бросать вверх шапки » (V, 18 – «Яр», 1916).
Снимание шапки бывает обычным раздеванием в теплом помещении или на улице при потеплении, но зачастую оказывается проявлением хороших манер, служит наиболее простым ритуальным жестом с одеждой и расценивается как знак внимания и уважения, поклонения старшему и Богу (см.: снятие мужчиной головного убора при входе в церковь, обнажение головы крестьянина как приветствие помещику, приподнимание мужской шляпы как способ приветствия и др.). Такое осмысление действия со сниманием шапки широко используется Есениным: «Карев ласково обвел его взглядом и снял шапку » (V, 39 – «Яр», 1916). В поэме «Страна Негодяев» (1922–1923) прощальный жест с шапкой только подготавливается: «Барсук берет шапку , кивает товарищам на китайца и выходит тоже» (III, 98). В ряде сочинений образ шапки дан в уже совершившемся жесте, от которого осталось впечатление привычного деловитого движения или ритуального разгула, особенно заметного в общем контексте произведения: «Филипп поднял скочившую шапку » (V, 11 – «Яр», 1916); « С взбитой набок отерханной шапкой » (V, 16 – «Яр», 1916); «Карев схватил шапку , взмахнул ружье и вышел» (V, 30 – «Яр», 1916); «Эх, бывало, заломишь шапку , // Да заложишь в оглобли коня» (I, 277 – «Эх вы, сани! А кони, кони!..», 1925).
Для художественной стилистики Есенина показательно использование одного и того же словосочетания – « нахлобучить шапку » – для повторения типичного жеста: «…стукнув дверью, нахлобучил лосиную шапку », «Филипп молчал и с грустной улыбкой нахлобучивал шапку », «Ваньчок нахлобучил шапку », « нахлобучил стогом барашковую шапку и хлопнул дверью» и «передернул кошель за плечами и нахлобучил шапку » (V, 11, 13, 22, 23 – «Яр», 1916).
Вероятно, для Есенина еще более значимым фактором, свидетельствующим об изменении привычного образа жизни человека, служит отсутствие типичного поведенческого жеста с шапкой. Писатель показывает смену настроения и жизненных установок Анисима Карева в результате потери сына и супруги – с помощью отрицания нормативного жеста с шапкой: «Ходил старик на богомолье к Сергию Троице, пришел оттолева и шапки не снял » (V, 65 – «Яр», 1916).
Более типична для Есенина метафорическая трактовка шапки (как и многих других видов одежды). Образ шапки в сочинениях Есенина неразрывно связан с образом месяца, поданным в мифологическом аспекте (хотя известно владение шапкой ветра, апреля и др.). Уподобление «шапка-месяц», которая неизменно надета на деда, помещенного на небеса и осознаваемого в ипостаси Святого (без конкретизации имени), оказывается значимым в стихах: «И та кошачья шапка , // Что в праздник он носил, // Глядит, как месяц, зябко // На снег родных могил» (II, 44 – «Октоих», 1917); «О месяц, месяц! // Рыжая шапка моего деда, // Закинутая озорным внуком на сук облака» (IV, 173 – «Сельский часослов», 1918). В других, хотя и близких, контекстах встречаются аналогичные варианты образа: «Высоко стоит луна, // Даже шапки не докинуть» (I, 228 – «Не вернусь я в отчий дом…», 1925); «На рассвете он завтра промчится, // Шапку – месяц пригнув под кустом» (I, 115 – «Разбуди меня завтра рано…», 1917). «Кодовое уподобление» месяца-луны шапке обнаружила современный зарубежный филолог Анна Маймескулова [1390] и возвела этот образ к модели «небесного древа» типа «божественно-космической лестницы», соединяющей праведные небеса с грешной землей.
Интересно, что не всякий вид одежды и даже не каждое художественное воплощение ее разновидности позволяет проследить свое зарождение, развитие и завершение в сочинениях поэта. Тем более удивительно, что конкретный поэтический образ шапки дан в динамике в творчестве поэта.
История дедовской шапки прослеживается в трех произведениях Есенина – «Октоих» (1917), «Ах, как много на свете кошек…» (13 сентября 1925) и «Синий туман. Снеговое раздолье… (24 сентября 1925). В „Октоихе“ (см. выше) „кошачья шапка“ деда сопоставлена с месяцем и потому звучит в тональности солярно-лунарного мифа (кот может восприниматься как тотемное животное, как зверь-покровитель). В стихотворении „Ах, как много на свете кошек…“ раскрыта реалистичная предыстория тех мифологических событий – «Из кота того сделали шапку , // А ее износил наш дед» (I, 244). В стихотворении «Синий туман. Снеговое раздолье…» (24 сентября 1925) дана идущая вразлад с предыдущим объяснением трактовка событий, связанных с самодельным головным убором: « Шапку из кошки на лоб нахлобучив, // Тайно покинул я отчий кров» и «Молча я комкаю новую шапку , // Не по душе мне соболий мех . // Вспомнил я дедушку, вспомнил я бабку, // Вспомнил кладбищенский рыхлый снег» (I, 287); здесь противопоставление « старая шапка из кошки » и « новая шапка из собольего меха » увязано с прежней радостью общения с дедом и бабкой и теперешней горечью их утраты. Как видим, сюжетные линии с «кошачьей шапкой» не только разнятся в произведениях поэта, но и вступают между собой в противоречия и не отличаются автобиографичностью, поскольку дед Есенин умер до рождения поэта, а дед Титов оставался жив после смерти поэта.
Есенин указывает меха, из которых бывает сделана доброкачественная шапка: барашковая, лосиная шапка, из собольего меха . В рязанской величальной песне жениху опоэтизирована шапка из меха куницы, с которой в истории свадебного обряда ассоциируется «куничное» как выкуп у господина права первой брачной ночи: «На нём кунья шапочка доверху». [1391]
Шапка, изначально являясь на Руси эмблемой великокняжеского достоинства и предметом человеческой одежды, тем не менее у Есенина может быть надета совсем не на человека и потому звучать метафорически: «Вижу тебя, Инония, // С золотыми шапками гор » (II, 67). В русском языке слово шапка известно с XIV в. (« шапка золотая » как великокняжеский венец в «Духовной Ивана Калиты», 1327–1328 гг.); является одним из давних заимствований из западноевропейских языков (старофранцузское chape – «плащ с капюшоном», chapel – «головной убор»; могло попасть в Киевскую Русь в связи с браком дочери Ярослава Мудрого с французским королем Генрихом I). [1392] Современный исследователь О. Е. Воронова, полагая вписанными в образ идеального града Инонии «китежские черты», рассуждает: «Здесь “золотые шапки гор” напоминают купола православных храмов “сокровенного града”, которые, по преданию, могли видеть избранные праведники сквозь прозрачные воды озера Светлояр». [1393] Иносказательное двусловное название шлема как военного головного защитного убора, уподобленное терминам былинной поэтики, также встречается в лирике Есенина эпохи Первой мировой войны: «Побросали немцы шапки медные » (IV, 73 – «Богатырский посвист», 1914).
В любой обозримый хронологический период существуют свои разновидности шапки. В творчестве Есенина представлен один из них: «Из чащи, одетый в русский полушубок и в шапку-ушанку , выскакивает Номах» (III, 59 – «Страна Негодяев», 1922–1923).
Шапка в народном мировоззрении оказывается маркером двух процессов: 1) в хронологическом аспекте – зимнего периода; 2) в ритуальном аспекте использовалась как ритуалообразующий атрибут свадьбы.
В крестьянском мировоззрении шапка изначально удостоверяет мужскую половую идентичность (при Есенине на Рязанщине женскими головными уборами являлись платок, кичка, сорока, кокошник и др.). Наиболее показательны в этом отношении две фотографии Есенина 1916 г., сделанные в Петрограде, где поэт изображен в шапке с овчинной оторочкой – один и с Н. А. Клюевым (VII (3), № 21–22). Воспетая им в 1925 г. «новая шапка» из «собольего меха» изображена на портрете 1922 г. (VII (3), № 58).
Именно фаллический символ, смутно проглядывающий в шапку, позволил использовать ее как заместителя жениха. На Рязанщине в начале ХХ столетия, когда было развито отходничество и жених находился на приработках, символически его фигуру замещал мужской головной убор (иногда еще с дополнительными частями одежды): « За шапку сватались : жених в пастухах»; [1394] «Да за халат с шапкой сватались . Жених в Мещёре. В переднем углу стоит, на палку надеты халат и шапка, невеста сидит рядом» [1395] (с. Агро-Пустынь Рязанского р-на).
Шапка опоэтизирована в свадебной песне, которой на Рязанщине «корили» (то есть «величали») жениха или дружка, когда поезжане прибывали за невестой:
А кто у нас холост…
На нём сертюк – сто рублей,
А шапочка – пятьдесят. <…>
Во шапочке платочек,
Во платочке три узла. [1396]
Есенин однажды употребил и родственное «шапке», но новомодное в России название, от которого веет заграничным духом: «На цилиндры, шапо и кепи // Дождик акций свистит и льет» (III, 74 – «Страна Негодяев», 1922–1923).