Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Шапка является не единственным видом головного убора, «прописавшимся» в поэзии Есенина.
Другие мужские головные уборы: папаха и башлык
Единично встречаемые названия мужских головных уборов – это папаха и башлык . Пример первого: «Из кустов, в коротком шубейном пиджаке, с откинутой на затылок папахой , вынырнул высокого роста незнакомец» (V, 11 – «Яр», 1916).
Папаха – это «высокая меховая (с косматым мехом наружу) шапка»; известно в русском языке с 1-й половины XIX в., кавказское заимствование («не стану судить о человеке по его бараньей папахе », с прим. «так называются персидские шапки» – А. С. Пушкин «Путешествие в Арзрум», 1829 г.; первоначальная форма «папах» – М. Ю. Лермонтов «Демон», 1830–1840 гг.); форма «папаха» возникла на русской почве под влиянием «шапка»; по-видимому, кавказского или ближневосточного происхождения, необязательно тюркского (азербайджанское папаг – «мужская шапка», киргизское бапак и др.). [1397]
Пример второго: «…подхватили скупщики и задергали башлыками » (V, 29 – «Яр», 1916).
Башлык – это «суконный остроконечный колпак с длинными концами, закрывающий голову и шею»; в русском языке известно с 1-й половины XVII в. (« башалаки продают» – «Хожение» Котова в Персию, 1623 г.; «куплено… двои башлыки » – «Расходы Екатерины I», 1722 г.); в тюркских языках – производное от baš – «верх, голова» и суффикс – lyk – в названиях одежды. [1398]
Шляпа
Лексемой «шляпа» определяется демисезонный головной убор мужчины – в противовес женской «шляпке» (с уменьшительным суффиксом). Впервые слово «шляпа» у Есенина зафиксировано в юношеском письме, сопровождавшем фотографию: «Вот тебе наши спальни. Сидит в шляпе Тиранов…» (VI, 9 – К. П. Воронцову, 1912, с. Спас-Клепики).
Позже Есенин повторит дословно словосочетание «сидит в шляпе» применительно к Номаху с попыткой объяснить причину покрытой головы: «Он, по-видимому, только что вернулся. Сидит в шляпе » (III, 103 – «Страна Негодяев», 1922–1923). Вообще этот персонаж постоянно оказывается в шляпе: в прямом смысле – «Номах в пальто и шляпе » (III, 86), как вечно торопящийся человек; и в переносном – когда он с помощью надевания шляпы на противника маскирует его под себя, то есть переоформляет свой привычный облик, и оказывается «дело в шляпе» по известной поговорке – «Вбегают в комнату и выкатывают оттуда в кресле связанного по рукам и ногам. Рот его стянут платком. Он в нижнем белье . На лицо его глубоко надвинута шляпа . Чекистов сбрасывает шляпу , и милиционеры в ужасе отскакивают» (III, 114–115). Таким образом, шляпа оказывается своеобразным маркером, опознавательным знаком – правдивым или ложным в зависимости от ситуации (сравните – « сидит в шляпе Тиранов» и « глубоко надвинута шляпа » на Литза-Хуна вместо Номаха).
Есенин также неоднократно изображен на фотографиях в разных шляпах – в соломенной (VII (3), № 7, 96) либо фетровой или войлочной разнообразных фасонов (VII (3), № 6, 9, 17, 42, 43, 45, 46, 77, 87, 88, 90, 91, 97, 99, 100, 103). Если можно верно судить по репродукции, соломенную шляпу Есенин надевал в юности – в июле 1913 г., фотографируясь с отцом и дядей; позже он вновь обратился к ней в мае 1925 г. в Баку (на фотоснимке с В. И. Болдовкиным). Соломенные шляпы являлись привычным головным убором крестьян, защищавшим голову от солнца. Нередко сельские мужчины Рязанщины сами плели их из стеблей ржи или пшеницы в начале лета, когда гибкие хлебные побеги легко сминались и держали придаваемую им форму, будучи вплетены в каркас шляпы. Автор книги стал свидетелем плетения соломенных шляп разных фасонов жителем села Б. Озёрки Сараевского р-на Рязанской обл. В. И. Бузиным; имеются фотографии, запечатлевшие его внука – юношу И. А. Кобзева в начале 1980-х гг. в дедовском головном уборе.
Шляпы из сваленной шерсти – это проявление городской моды. Высота тульи фетровой шляпы увеличивалась по мере взросления Есенина: сравните приземистую шляпу 1913–1915 годов и высокую шляпу 1919–1920, 1923–1925 гг. на фотографиях. Большое количество фотоснимков поэта в шляпе обусловлено тем, что при его жизни этикет диктовал необходимость для мужчины появляться в обществе обязательно в головном уборе. Со слов Ю. П. Анненкова известно, какое смятение произвел Есенин в Ростове, когда посмел пройтись по городу без шляпы, что было расценено как эпатаж публики. Художник привел мнение ростовчан: «Есенин – пуля в Ростове, – шепнул мне сосед по стулу, – ходит по улицам без шляпы (в те годы это считалось почти неприличным), все на него смотрят…». [1399]
Известно, что шляпа – показатель самоидентификации мужчины; из-за своей формы она наполнена скрытым эротическим смыслом. Известны фаллические каменные и деревянные скульптуры – идолы языческих богов в шляпах, встречающиеся на Северо-Западе России и в степной зоне (вспомните «каменную бабу» в «Степи» 1888 г. А. П. Чехова и в Музее-заповеднике Коломенское в Москве). В «Степи. История одной поездки» А. П. Чехова пейзаж нанизан на зрительную вертикаль с мужской скульптурой-идолом: «Для разнообразия мелькнет в бурьяне белый череп или булыжник; вырастет на мгновение серая каменная баба или высохшая ветла с синей ракшей на верхней ветке, перебежит дорогу суслик, и – опять бегут мимо глаз бурьян, холмы, грачи…». [1400]
Со шляпой также связаны этикетные жесты, отраженные в творчестве Есенина: «И, взяв свою шляпу и трость, // Пошел мужикам поклониться, // Как старый знакомый и гость» (III, 166 – «Анна Снегина», 1925). Соединение с тростью именно шляпы, выдержанной в духе североамериканского типажа (что воспринималось современниками вернувшегося из США Есенина как дань заграничной национальной моде), подметил М. В. Бабенчиков в последние годы жизни поэта: «Есенин 24–25 годов. Кофейный костюм, широкополая шляпа ковбоя, трость в крепко-сжатом кулаке…». [1401]
Слово шляпа , обозначающее «головной убор с круглой тульей и полями», в русском языке известно с конца XVI в. («шляпа немецкая дымчата», 1589 г., у Бориса Годунова); заимствование из диалектов немецкого языка (средневерхненемецкое slappe , баварское Schlappe ). [1402]
Фуражка
Юношеская повесть «Яр», писавшаяся Есениным летом 1915 г. в Константинове, пожалуй, единственное произведение, в котором фигурирует фуражка. К ней прикреплена кульминация сюжетной линии, связанной с мельником Афонюшкой: он погибает из-за фуражки. Этот головной убор принадлежал его племяннику – мальчику Кузьке, погибшему от удара копытом смертельно раненного его выстрелом лося: «Пахло паленым порохом, на синих рогах случайно повисшая фуражка трепыхалась от легкого, вздыхающего ветра» (V, 37 – «Яр», 1916). Дальнейшая судьба Афонюшки попадает в зависимость от фуражки мальчика, которую мельник сделал своим фетишем: «Осунулся Афонька и лосиные рога прибил, вместе с висевшей на них фуражкою , около жернова»; «Карев смотрел, как на притолке около жернова на лосиных рогах моталась желтая фуражка »; «Что такую рваную повесили! – крикнула она со смехом, кидая под жернов фуражку , и задрожала… // – Фуражка, фуражка ! – застонал Афонюшка и сунулся под жернов» (V, 38, 41–42 – «Яр», 1916).
Более того, фуражка (уже не Кузькина, а вообще как таковая) как-то незаметно становится грозным символом, предвестником близкой гибели любого человека, оказывающегося причастным к ней. Есенин никак не подчеркивает зловещий смысл фуражки, даже не намекает на скорую смерть персонажа, надевающего фуражку. Тем не менее незамедлительно происходит трагедия. Так, Аксютка, будто предчувствуя скорый конец, «надел фуражку и покачнулся от ударившего в голову хмеля» (V, 56 – «Яр», 1916) – и тут же был убит в драке с сотским. Его последние слова – стон, зовущий на мельницу, к месту трагедии с фуражкой. Композиционный круг с фуражкой – зловещим символом – замкнулся.
Еще одно грозное предвестие, связанное с близящейся смертью самого родного человека, также соотносится с фуражкой – ее забыл или не успел в спешке надеть всадник-вестник, нарушив этикетное покрывание головы: «Вечером к дому Анисима прискакал без фуражки верховик и, бросив поводья, без привязи, вбежал в хату. // “Степан, – крикнул он с порога, – скорей, мать помирает!”» (V, 63 – «Яр», 1916). Так в еще одной (уже третьей по счету) сюжетной линии в «Яре» фуражка или ее отсутствие оказываются трагическим символом.