Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Тема успения
В вербально-рисованной композиции имажинистов ведущим оказывается христианское вЕдение мира, отраженное в художественной изобразительности (склеп с крестом) и языковой стилистике («успе» и дата 14 октября, указывающая на праздник Покрова Богоматери).
Богородичные мотивы и сам образ Богоматери вообще очень сильны в творчестве Есенина. Праздник Покрова упоминается в повести «Яр» (1916): «На Преображенье сосватали, а на Покров сыграли свадьбу» (V, 15); в поэзии – «О Мати вечная, // Святой покров» (IV, 248 – «Перо не быльница…», 1915) и «Я поверил от рожденья // В Богородицын покров» (I, 57 – «Чую Радуницу Божью…», 1914). Суть есенинской надписи «успе 14 окт.» восходит к двум церковным праздникам – Успению Пресвятой Богородицы – 28 августа по н. ст. и к Покрову Богородицы 14 октября по н. ст. Роднит оба праздника не только образ Богоматери, но и деталь ее покрова – погребальная плащаница (ее выносят для всеобщего поклонения в храме в этот день – с изображением Богородицы в гробу) и божественный омофор, которым Богоматерь прикрыла Влахернский храм в Константинополе от сарацин в 910 г., явившись юродивому Андрею и его ученику Епифанию и спасши множество христиан. У Есенина проглядывается мотив Успения Богородицы в строках: «О Русь, Приснодева, // Поправшая смерть!» (II, 47 – «Пришествие», 1917).
Отношение Есенина к покрову (уже не Богородичному, а в бытовом значении этого понятия-лексемы) было двойственным. С одной стороны, покров (как покрывало, покрытие) ассоциировался с тайной, таинственным прикрытием сокровенного или инобытийственного и запредельного; с другой – поэт-имажинист готов был снять завесу и приоткрыть азы сочинительства. Единомышленник по литературной школе И. В. Грузинов в трактате «Имажинизма основное» (1921) постулировал в пункте 34: «Поистине имажинизм есть совлечение покровов с слова и тайны». [1848]
Почему Есенин выбрал именно 14 октября 1921 г. для своего символического «успения»? Вероятно, помимо реальной датировки, соответствующей дню дружеской встречи единомышленников и создания этой вербально-графической композиции, Есенин мог отталкиваться от народного представления о том, что кончина человека в дни больших христианских праздников благоприятна. Кроме того, Есенин был поэтом и на этом основании считал себя «пророком» («Так говорит по Библии // Пророк Есенин Сергей » (II, 61 – «Инония», 1918), а свои творения – предтечей «Третьего Завета». В этом с ним соглашались критики и друзья – например, С. Григорьев в заглавии труда « Пророки и предтечи последнего завета », [1849] 1921. В. Т. Кириллов упоминал о вдохновенности Есенина – «с видом молодого пророка ». [1850] А. Авраамов именовал Есенина и Мариенгофа – « пророки величайшей Революции ». [1851] В. Л. Львов-Рогачевский называл тон есенинского стиля – « пророческое прозрение ». [1852] А. Б. Мариенгоф вспоминал о величании Есениным себя « пророком Сергием ». [1853] Идея именовать себя пророком могла быть также подсказана Н. А. Клюевым, проживавшим у хлыстов Данковского уезда Рязанской губ., или при чтении теоретических трудов о хлыстовщине: предводители хлыстов именовали себя Пророками и Пророчицами. [1854] Аналогично образ пророка принимали на себя лирические герои других имажинистов: у А. Б. Мариенгофа – «Довольно, довольно рожать! Из тела и кости пророка не ждем, // Из чрева не выйдут Есенины и Мариенгофы» («Анатолеград», 1919), «Сквозь обручи безумных строф // И с верою пророчествовал о нелепом» («Фонтаны седины», 1920); [1855] у А. Б. Кусикова – «Нет в небе Бога, кроме Бога, // И Третий Я Его Пророк » («Аль-Баррак», 1920), «А разве пророки влюбляются? // Разве грустят пророки ?» и «Ну, значит, пророки влюбляются, // Значит, пророки грустят» («Зайцы зеленые», 1920). [1856]
Именно поэтому Есенин мог допускать для своего поэтического alter ego (а именно о нем шла речь в подписи к рисунку) не только «успение», но и логически следующее за ним «воскресение» и «вознесение». Это являлось бы логичным в системе координат нового «революционно-библейского» мышления творца революционных поэм 1917–1918 гг. и одного из основателей имажинизма. Идеи Воскресения и Вознесения присутствуют в творчестве Есенина: « Нового вознесения // Я оставлю на земле следы» (II, 65 – «Инония», 1918); «Мы верим, что чудесное исцеление родит теперь в деревне еще более просветленное чувствование новой жизни. <…> Народ не забудет тех, кто взбурлил эти волны, он сумеет отблагодарить их своими песнями, и мы, видевшие жизнь его творчества, умирание и воскресение , услышим снова тот ответный перезвон узловой завязи природы с сущностью человека…» (V, 202 – «Ключи Марии», 1918). Воскресение и Вознесение в качестве ведущего двуединого символа подметил и остроумно воплотил в своих строчках В. Хлебников: « Воскресение // Есенина». [1857] По мнению В. П. Катаева насчет Есенина: «Он верил в загробную жизнь». [1858]
Та же мысль о Воскресении-Вознесении (иначе воплощенная лексически) звучит в книге В. Г. Шершеневича «2×2=5. Листы имажиниста» (1920) на уровне элементарной поэтики: «Ныне встает из гроба слово трех измерений , ибо оно готово мстить. На великолепных плитах вековой гробницы слова – русской литературе – иные безобразники уже учредили отхожее место Достоевского и Челпанова. // Слово вверх ногами : вот самое естественное положение слова, из которого должен родиться новый образ». [1859] Символика Вознесения являлась типологической для послереволюционной литературы; в Воронеже Николай Задонский и Борис Дерптский сочинили имажинистский манифест со стихом: «Наш бог вознесенный – Вадим Шершеневич». [1860]
Религиозно-философская идея сопряжения умирания и последующего воскресения , унаследованная имажинизмом, возводится в главный поэтический закон и постулируется в «Манифесте» 12 сентября 1921 г. с подписями Есенина и Мариенгофа: «…мы устанавливаем два непреложных пути для следования словесного искусства: 1) пути бесконечности через смерть, т. е. одевания всего текучего в холод прекрасных форм, и 2) пути вечного оживления, т. е. превращения окаменелости в струение плоти» (VII (1), 309). А. Б. Мариенгоф также вводил в свою поэзию символику Воскресения, отталкиваясь от традиционного пасхального архетипа, которым пронизана вся русская культура, цитируя и перефразируя ликующий возглас утреннего богослужения Великодня: «Христос Воскресе!» («Багровый мятежа палец тычет…», 1919); «Смерд. // Смертию смерть, смерть смертию» («Кондитерская солнц», 1919). [1861]
В богословском понимании, – это «погружение в сон, мирная кончина, подобная сну…; сон;…погребение». [1862] В русской литературе начала ХХ века актуализируется древний христианский жанр – сон (вспомните «сонники» – толкователи снов и сны как элементы легенд и преданий о божественных чудесах): сны писали Н. А. Клюев и А. М. Ремизов. Последний записал: «…прочту для граммофона свой сон – меня везут на кладбище в Александро-Невскую лавру». [1863] Есенин не творил в жанре сна, но тематика сновидений характерна для его сочинений: «В сердце радость детских снов» (I, 57 – «Чую Радуницу Божью», 1914); «Жизнь моя! иль ты приснилась мне?» (I, 163 – «Не жалею, не зову, не плачу…», 1921). Жители Рязанщины применяют народный фразеологизм «Это тебе приснилось», [1864] когда хотят уязвить спорщика в преднамеренной лжи.
Точно, в библейском духе, выразился Илья Зданевич: «Познание ведет к смерти». [1865] Сама ситуация, когда творческая личность проигрывает умозрительно будущее собственное погребение, является типологической моделью. Всеволод Иванов признавался: «Я уже воображаю себя… то лежащим в могиле, под громадным памятником…». [1866] С. А. Есенин представлял: «Себя усопшего // В гробу я вижу» (II, 151 – «Метель», 1924). По мнению Владимира Хазана, «тема смерти имеет в поэзии Есенина безусловный онтологический статус». [1867] Исследователь обобщает: «…будь то лирика философских медитаций или исповедальное самоизлучение души, манифестация гражданских эмоций или магическая игра “самовитым” словом, истинная поэзия, едва ли не вся целиком, по изначальным телеологическим пристрастиям, генетической заданности, вырастает из извечно скорбной презумпции конечности витальных сил бытия, роковой неизбежности смертного тлена живого». [1868]
Древнерусская лексема «успе» вошла также в масонскую терминологию: «…десять братьев пришлось временно “усыпить” (т. е. исключить)»; «Усыпить – отстранить брата на короткое время» (ср.: «Уснуть на Востоке Вечном – умереть»). [1869] У масонов существовал символический «Похоронный ритуал», заключавшийся в следующем:
Похоронная церемония. Минимум один раз в три года проводится заседание памяти умерших. Брат Оратор берет себе в помощники других братьев. На черных занавесях, покрывающих стены храма, – надписи: «В каждой колыбели – зерно могилы. Сегодня – живые, завтра – мертвые. Жизнь – работа, смерть – отдых». Катафалк, в виде пирамиды, впереди, в центре. Все – в черном. Четверо стоят у (символического) гроба. Гроб называется «символическая цель». [1870]
Заметим (хотя и не будем придавать этому особого значения и не станем проводить аналогий), что в 1921 г. имажинизму как раз исполнилось три года. В. А. Рождественский привел в воспоминаниях мнение Есенина постимажинистского периода, которое перекликается с нарисованным крестом на могилке: «И кому он нужен сейчас, этот имажинизм? <…> Я на нем давно уже крест поставил». [1871] Как поминальный ритуал (не масонский, а природно-ка-лендарный) звучат поэтические строки А. Б. Мариенгофа, также любившего обрядность: «В апреле обряд // Желтого траура с одра // Земли» («Магдалина», 1919). [1872]