Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Современница поэта, ближайший друг и невенчаная жена Н. Д. Вольпин (задолго до ценного литературоведческого наблюдения О. Е. Вороновой и с фактической мотивировкой) подметила переплетение образов матери и бабушки в стихотворении: «Эрлих завел речь о “Письме к матери”, мною еще не слышанном. <…> Тем внимательней вслушивалась я в дальнейшее. Есенин заговорил о бабушке, которая его растила с двух лет, заступив малышу родную мать, Татьяну Федоровну Есенину, разлученную с мужем и сыном нелегкой судьбой. О ней, о бабушке, поэт рассказывал с глубоким чувством. Объяснил, что в “Письме…” и внутренне и внешне обрисована не мать, а бабушка. Это она выходила на дорогу в старомодном ветхом шушуне – для внука, прибегавшего за десятки верст из школы. <…> Запомним же это имя: Наталья Евтеевна Титова, женщина, согревшая материнской лаской сиротливое детство маленького Сережи»; [2072] и далее – «Вспыхнуло в уме: а всю ли ты правду сказал, что стихи о бабушке? Они и о ней, о родной твоей матери тоже!». [2073]
П. И. Якушкин в 1846 г. описал шушун с. Гололобово Зарайского у.: «Сверх всего надевают на себя шушун из белого рядного сукна, т. е. кафтан, доходящий до колен или немного ниже». [2074] В белом шушуне изображена на фотографии 1909 г. в с. Константиново дочь священника К. И. Смирнова (VII (3), № 1).
Д. К. Зеленин в «Восточнославянской этнографии» (1927, на нем. яз.) сообщал о шушуне: «У южнорусских получила широкое распространение нарядная женская одежда такого же типа… ее шьют из тонкого домотканого белого, реже цветного сукна и украшают отделкой. Чаще всего ее называют шушп б н (о происхождении этого слова от жуп б н см.: Vasmer Max…), реже – сукм á н, с ý кня или по цвету – жолт и к, желтяк, кодм á н . <…> В Великолукском уезде Псковской губ. рукава таких сукней были с разрезами у плечей, и молодежь, не надевая сукню в рукава, просовывала руки в эти разрезы…». [2075] Рязанский этнограф Н. И. Лебедева в 1929 г. писала: « Шушпан . Верхняя одежда, прямая, с рукавами, почти до запястья, с красными ластовицами, в печали с белыми…». [2076] Именно такая одежда бытовала в родном Есенину селе Константиново и хранится в Государственном музее-заповеднике С. А. Есенина. Однако на Рязанщине существовали разновидности этой верхней одежды: в с. Сеитово Касимовского у. «старухи носили “шушпанья” синие с белыми полосками, ворота обшитые красным, с медной “зипунной” пуговицей, иногда стеклянной, или деревянной, или кожаной». [2077]
Макс Фасмер предполагал в слове « шушп б н» добавление «арготического шу – » к « жуп б н » – «“короткий теплый верхний кафтан”, ряз., смол., вологодск., яросл. (Даль), укр., блр. жупан “теплая верхняя одежда; шуба, тулуп”, чеш. župan “халат”, польск. zupan “род сюртука”, в. – луж. župan “длинный сюртук, ночной халат”. Согласно Бернекеру (1, 460), заимств. из итал. giuppone, giubbone “мужской кафтан из грубой ткани; крестьянский кафтан; фуфайка”. <…> Слово жупан в этот знач. есть уже во 2-м изд. словаря Памвы Берынды, 1653 г.». [2078]
Есенину было знакомо слово «шушпан», и он использовал его для обрисовки образа бабки в повести «Яр» в 1916 г. (задолго до появления лексемы «шушун» в стихотворении «Письмо матери»): « Шушпан ее как-то выбился…» (V, 48). Лексема шушун встречается в ряде сочинений Есенина: «С чурбака, как скатный бисер, мухи // Улетают к лесу- шушуну » (IV, 107 – «Старухи», 1915); «Что ты часто ходишь на дорогу // В старомодном ветхом шуне » и «Не ходи так часто на дорогу // В старомодном ветхом шушуне » (I, 179, 180 – «Письмо матери», 1924). Можно предположить, что диалектизмы шушпан и шушун как синонимы при жизни Есенина активно бытовали в соседних селениях, причем последнее слово было характерно для с. Константиново.
В ХХ столетии непредставимость зримого образа шушуна оказалась свойственной не только городским народным исполнителям фольклоризованной есенинской песни «Ты жива еще, моя старушка…», но и некоторым интеллигентам-горожанам – современникам Есенина. Употребление именно Есениным (а не Пушкиным!) слова «шушун» расценивалось как показатель простонародности его поэзии, привязанности ее к глухой деревне, как этнографическая помета и знак регионального сельского быта. Анну Ахматову неточное непонимание смысла этого слова привело к созданию немыслимого образа «голубого шушуна», будто бы точно облегающего фигуру; и, возможно, в том числе из-за ошибочности такого словоупотребления поэтесса не решилась опубликовать свою поэтическую зарисовку «За узором дымных стекол…» (по мнению исследователей творчества А. А. Ахматовой, [2079] это не dubia) – с фрагментом:
Отчего мой ясный сокол,
Не простившись, улетел.
Слушаю людские речи.
Говорят, что ты колдун.
Стал мне узок с нашей встречи
Голубой шушун,
А дорога до погоста
Во сто раз длинней,
Чем тогда, когда я просто
Шла бродить по ней. [2080]
Публикатор М. Кралин комментирует ахматовское стихотворение как стилизацию, возникшую после посещения Есениным Анны Ахматовой в Царском Селе в рождественские дни 1915 г. Дата сомнительна (хотя Есенин мог в устной беседе упомянуть шушун – без привязки его к стихотворению «Письмо матери»). Но и «Письмо матери» написано позже, в 1924 г., в связи с чем датировка ахматовского стихотворения, стилизованного поэтессой под раннюю дореволюционную лирику, могла бы быть передвинута к осени 1924 г., после пребывания поэта в гостях у нее в Фонтанном доме: «…встреча в творческом отношении, видимо, не осталась безрезультатной. Во всяком случае, Ахматова для себя, в один прием, без исправлений, написала стихотворение “а-ля Есенин”, которое никогда не пыталась опубликовать, видимо, по причине “подражательности Есенину”». [2081] Также вероятно допустить, что Ахматова обратилась к Есенинской тематике непосредственно после кончины поэта, нашедшего отклик в ее душе (см. стихотворение «Памяти Есенина» [ «Так просто можно жизнь покинуть эту…»], 1925).
Из «переписки» Есенина с матерью, или Особенности народного песенного творчества
Есенинское стихотворение «Письмо матери» (в народе известное по первой строке – «Ты жива еще, моя старушка…») не только распевалось в близкой к авторской редакции, но и послужило источником пародирования. В 1936 г. студент(ка) ИФЛИ М. Г. Гладченко на московской фабрике «Красный Октябрь» записал(а) от бригады молодежи песню-пародию «Ты жива еще, старушка наша», [2082] исполнявшуюся от лица двух братьев (двойное число главных героев приспосабливало песню к необходимому в народной традиции хоровому исполнению):
Ты жива еще, старушка наша,
Из столицы шлем тебе привет.
Письмо твое мы, мама, получили,
Его, читая, мы чуть не умерли,
А как прочли, так оба зарыдали,
И слезы градом из носа текли.
Пишешь ты, что крыша прохудилась,
Просишь нас железа подкупить,
Но в Москве железа не хватает,
Придется крышу глиной залепить.
Пишешь ты, что корова околела
И сидишь теперь без молока,
Вот подожди, поправим свое дело
И купим тебе дойного быка.
Комнату мы, мама, получили
И обставили ее «на ять»:
От рояля ножку утащили,
Купим струны – думаем играть.
Недавно мы на лекцию ходили,
Врач говорит, что вино приносит вред,
После лекции по литру закатили,
Чтоб проверить, врет он или нет.
Напилися так, что еле ходим,
Соображать не стала голова,
Милиционера мы пьяна захватили,
Милиционером женщина была.
Недавно нас на биржу вызывали,
Хотели на работу нас послать.
Серегу в детские ясли посылали,
А меня – в родильный дом детей качать.
Но мы без них сумели поправить дело,
Встаем – лишь проглянет свет,
Серега ходит и плюет по урнам,
А я смотрю, попадает он или нет.
Пишешь ты, чтоб карточку прислали,
Сыночков своих ты хочешь посмотреть,
Курьером карточку мы послали,
А то на почте могут затерять.
Снимались мы, обнявшись друг друга,
Букет цветов держали мы в руках,
Серегу ты узнаешь в брюках,
Меня – без брюк, в отцовских сапогах. [2083]
Пародия обыгрывает те же сюжетные линии, что и есенинский текст; однако в него включены типичные фольклорные приемы: это композиция с градацией от хорошего к плохому и к худшему (типичная для бытовых сказок и сатирических песенок), преобразование поговорки «От него проку, как от козла молока» в яркий оксюморонный образ «дойного быка». Создатели и исполнители этой анонимной песни-пародии представляют в ней собственное вЕдение есенинского типажа, когда лирический герой становится неотделим для них от самого Есенина. Для большей убедительности в тексте появляется имя Серега , провоцирующее на полное уравнивание в правах известного всем поэта и вымышленного забулдыги-пьяницы (впрочем, свои имя и фамилию включал в лиро-эпические тексты и сам Есенин). Основанием для такого сопоставления являются регулярно высылаемая им в село в качестве сыновнего долга материальная помощь и оказание иной посильной выручки родителям и сестрам – с одной стороны, и хроническая нехватка денег, случавшиеся скандалы поэта и его приводы в милицию – с другой стороны.
Строка «Букет цветов держали мы в руках» очень характерна для фотографических пристрастий есенинской эпохи и полностью соответствует памятному изображению самого поэта на карточках. Известно два подобных портрета Есенина: на коллективной фотографии в 1911 г. все учащиеся второклассной учительской школы в с. Спас-Клепики (в том числе и Есенин) прикололи к левой груди мундира бутоньерки, а один мальчик в белой рубашке держит букетик в руках; [2084] на фотографии с А. М. Сахаровым и цыганками в 1925 г. мужчины также стоят с букетами цветов (VII (3), № 2, 99). Любовь Есенина к цветам проявилась уже в детстве и была удивительна для сельского мальчика, тем более, что часто она становилась основой для фантазийного сотворения необыкновенного костюма (отголоски представления, что из цветов можно кроить одежду, сохранились в украшении костюма бутоньерками). Его сестра Екатерина вспоминала: «…сестру Шуру любили все, когда ей было 2–3 года, Сергей с удовольствием носил ее к Поповым и там долго пропадал с ней. Он плел ей костюмы из цветов, он умел из цветов с длинными стеблями делать платья и разных фасонов шляпы, и приносил ее домой всю в цветах». [2085] О «цветочном» украшении поэта в 1917 г. вспоминала Н. В. Крандиевская-Толстая: «На Есенине был смокинг, на затылке – цилиндр, в петлице – хризантема». [2086] Подобное украшательство костюма цветком (бутоньеркой) было типичным для Есенина – В. И. Вольпин нарисовал подобную картину о пребывании поэта в Ташкенте: «В петлице у Есенина была большая желтая роза, на которую он все время бережно посматривал, боясь, очевидно, ее помять». [2087]