Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Понятно, что рефренное упоминание козла в разных его вариациях («козел мой златорогий», «козий бог», «козлиный Саваоф») объясняется тематической заданностью центрального персонажа, хотя и очень кстати пародирует культ обожествляемой Есениным коровы (см. образы отелившегося Бога, красного телкá и др.). В. Ф. Ходасевич рассуждал о «Пришествии» Есенина: «Несомненно, что и телок есенинский, как ни неприятно это высказать, есть пародия Агнца. Агнец – закланный, телок же благополучен, рыж, сыт и обещает благополучие и сытость…» [2134] (1926). Остальная финкелевская символика заимствована из разных есенинских текстов, опубликованных к моменту написания пародии и известных ее сочинителю. Так, зачин «Рязанские лощины» и стихи 4-го куплета «Я проклинаю Китеж // И тьму его дорог, // Восстал бездонный вытяж» восходят к трем строкам из «Инонии» (1918): «Проклинаю я дыхание Китежа // И все лощины его дорог. // Я хочу, чтоб на бездонном вытяже» (II, 62). Вторая (и она же предпоследняя) строка-рефрен пародийного текста – «Коломенская грусть» – является точной цитатой из есенинского стихотворения 1917 г. «О пашни, пашни, пашни…» (I, 121). Стих «Живу я и томлюсь» напоминает есенинское «Затомилась деревня невесточкой». В строках «Гулять умчался в лес. // И свечкой четверговой // Горел окрай небес» соединились стихи из двух стихотворений Есенина – «И горит в парче лиловой // Облаками крытый лес» (I, 56 – «Чую Радуницу Божью…», 1914) и «Свечкой чисточетверговой // Над тобой горит звезда» (I, 126 – «Серебристая дорога…», 1917). Начало 3-го куплета «Рычали гневно тучи, // Мотали головой» перекликается с есенинскими строками из «Инонии»: «Стая туч твоих, по-волчьи лающих, // Словно стая злющих волков» (II, 63).
Слова «тарелка» во всей лирике Есенина нет; но пародийная фраза «Стучали волчьи зубы // В тарелки языков» опирается на метафоричность, основанную на образах посуды и хозяйственной утвари: в первую очередь, это «На небесном синем блюде // Желтых туч медовый дым» (IV, 95 – 1915) и «Звери, звери, приидите ко мне // В чашки рук моих злобу выплакать» (II, 79 – «Кобыльи корабли», 1919), более отдаленно – «Грянул гром. Чашка неба расколота» (IV, 72 – «Богатырский посвист», 1914), «Сам враг кладет цветы на чашки коромысла» (IV, 97 – «Польша», 1915).
А. Финкель был не единственным прижизненным пародистом Есенина. Слава поэта «задокументирована» и в подделках «под Есенина». Разумеется, их создатели не отдавали себе отчет в том, что они подражают известному поэту. Просто они очень любили творчество Есенина и неосознанно черпали вдохновение в его сочинениях, «перепевая» его оригинальные лирические линии. Критик, спрятавшийся под криптонимом Н. Л., в «Книге и революции» (1923, № 2, с. 64) представил «“Камены”. Сборник историко-литерат. кружка при Госуд. институте народного образования в г. Чите. I. Стр. 4 + 116. Чита. 1922». Критик сообщал:
В далекой Чите следят, как могут, за литературой и стараются «в просвещении быть с веком наравне», читают доклады об имажинизме и Ахматовой и ворошат литературную старину. <…> Их <стишки> в Чите пишут по образцам, которые в Забайкалье считаются, может быть, очень свежими.
Кабы вызнать ржаные каноны,
Кабы ведать высот тропари
И дремать под дерновые звоны
До вечорошной, алой зари.
Это под Есенина. <…>
И хулиганы в Чите водятся. «И в Ерусалиме собаки лают», – говорит народ.
От поэтической стилизации – к центонности: часть 2-я (…к Т. Кибирову)
Традицию переделки есенинских стихотворений, но уже с привнесением собственных идей в заданную тематику, с внедрением новых семантических рядов при соблюдении авторской стилистики развивает современный московский поэт Тимур Юрьевич Кибиров (настоящая фамилия Запоев, род. в 1955 году, выпускник МОПИ им. Н. К. Крупской). Филолог В. А. Зайцев называет стиль поэта «вольно-ассоциативным, пародийно-реминисцентным». [2135] Т. Ю. Кибиров широко применяет в своем творчестве центонность – использование чужих цитат в собственных стихотворениях.
По мотивам трех стихотворений Есенина из цикла «Персидские мотивы» (1924–1925), путем их контаминации Тимур Кибиров создал одноименное есенинскому произведение «Шаганэ ты моя, Шаганэ…» под № 3 из собственной рубрики «Песня остается с человеком. 3» из цикла «Рождественская песнь квартиранта» (1986). В основе стихотворения Кибирова лежат есенинские «Шаганэ ты моя, Шаганэ», «Я спросил сегодня у менялы…» и «Свет вечерний шафранного края» (I, 252, 250, 257). Покуплетное сравнение произведений Есенина и Кибирова показывает новые линии и смысловые акценты в развитии исходной темы:
Шаганэ ты моя, Шаганэ,
Потому что я с Севера, что ли,
По афганскому минному полю
Я ползу с вещмешком на спине…
Шаганэ ты моя, Шаганэ (Кибиров);
Шаганэ ты моя, Шаганэ,
Потому что я с Севера, что ли,
Я готов рассказать тебе поле,
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ (I, 252 – Есенин).
Кибиров точно воспроизвел первые два есенинских стиха (в том числе и рефренный – начальный и закольцовывающий пятистишие) и сохранил исходный образ поля, однако совершенно изменил его семантику, преобразовав его из благодатно-урожайного в убийственно-военное минное:
Тихо розы бегут по полям…
Нет, не розы бегут – персияне.
Вы куда это, братья-дехкане?
Что ж вы, чурки, не верите нам?…
Тихо розы бегут по полям…
В основание этого пятистишия положен есенинский стих «Тихо розы бегут по полям» (I, 257, 258), являющийся рефреном в первой и последней строфах из есенинского «Свет вечерний шафранного края». Сопоставление роз с людьми и враждебное отношение к ним наблюдается у Есенина также в стихотворении «Ты сказала, что Саади…» из цикла «Персидские мотивы» в строках: «Ты пропела: “За Ефратом // Розы лучше смертных дев. <…> Я б порезал розы эти…”» (I, 254). Образ людей-цветов стал у Есенина постоянным; стихотворение «Цветы» (1924) целиком посвящено родству цветочных и людских судеб, в нем прослеживается символическая трансформация цветов в людей и обратное превращение капель крови в окраску лепестков: «А люди разве не цветы?» (IV, 206), «А эта разве голова // Тебе не роза золотая?», «Цветы людей и в солнь и в стыть // Умеют ползать и ходить», «Я видел, как цветы ходили», «Цветы ходячие земли!» (IV, 206–207) и др. Есенин прославляет отвагу пролетарских воинов и сочувствует этим красноармейцам, метафорически скрытым в цветочно-цветовой символике: «Цветы сражалися друг с другом, // И красный цвет был всех бойчей» и «Мне страшно жаль // Те красные цветы, что пали» (IV, 207). В отличие от других цветов – левкоя, резеды, колокольчика, василька, розы, – обозначенные лишь по цвету лепестков «красные цветы» сразу устанавливают семантические связи с «красными» и «белыми» гвардейцами Гражданской войны (последние не названы Есениным), извлекают исторически далекие аллюзии с Войной белой и красной роз. Так иносказательно реализуется мотив сражающихся цветов-людей – сравните также «цветочную» реализацию образа врага из «Золото холодное луны» (1925, цикл «Персидские мотивы») с поэтизацией розы и шафрана: «Губы к розам так и тянет, тянет. // Помирись лишь в сердце со врагом – // И тебя блаженством ошафранит» (I, 261).
Я сегодня сержанта спросил:
«Как сказать мне “люблю” по-душмански?»
Но бессмысленным и хулиганским,
И бесстыжим ответ его был.
Я сегодня сержанта спросил,
Я вчера замполита спросил:
«Разрешите, – спросил, – обратиться?
Обряжать в наш березовый ситец
Гулистан этот хватит ли сил?»
Зря, наверно, его я спросил.
Пародируемым первоисточником этих двух строф стал обширный фрагмент есенинского стихотворения «Я спросил сегодня у менялы…», в котором лирический герой трижды вопрошал у восточного ростовщика о переводе любовной лексики на персидский язык и получил ответ мудреца:
Я спросил сегодня у менялы,
Что дает за полтумана по рублю,
Как сказать мне для прекрасной Лалы
По-персидски нежное «люблю»? <…>
И ответил мне меняла кратко:
О любви в словах не говорят,
О любви вздыхают лишь украдкой,
Да глаза, как яхонты, горят (I, 250) .