Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
У Кибирова сохраняется идея непереводимости тех же отвлеченных понятий, однако количество вопросов сокращено со знакового и волшебного числа «три» до двух. Переводу в расширительном смысле (то есть преобразованию, трансформации) легко поддаются такие общеизвестные топонимы с топонимическими образованиями и устоявшиеся есенинские выражения, как «По-персидски нежное “люблю”?», «Персия», «Хороссан», «И страна березового ситца» (I, 163 – «Не жалею, не зову, не плачу…», 1921), превратившиеся в конце ХХ века в строки, вызванные к жизни суровыми реалиями Афганской войны: «Как сказать мне “люблю” по-душмански?», «Обряжать в наш березовый ситец // Гулистан этот хватит ли сил?».
Шаганэ-маганэ ты моя!
Бензовоз догорает в кювете.
Мы в ответе за счастье планеты.
А до дембеля 202 дня.
Шаганэ ты, чучмечка моя.
Шаганэ ты моя, маганэ!
Там, на Севере, девушка Таня.
Там я в клубе играл на баяне.
Там Есенин на белой стене…
Не стреляй, дорогая, по мне!
Придуманная Кибировым насмешливая двойная форма «Шаганэ-ма-ганэ» создана по типу словообразовательной модели «исходное имя + омофон с начальным звуком “б” или “м”, реже – с другими звуками». [2136] Примеры: «гоголь-моголь», «усени-масени», «йоксель-моксель», «коляда-моляда», «каля-маля», «каляка-маляка», «калечина-малечина», «тыр-пыр», «халá-балá», «хáли-гáли», издательство имажинистов «Чихи-Пихи» и др. Истоки формирования таких дублетных имен уходят в архаику, причины их возникновения коренятся в глубоком подсознании, кроются в эмоциональном отношении к высказыванию. «Новостроительство» неологизмов подобного типа более всего присуще детям, реже взрослым, спонтанно выплескивающим окказиональные формы при сильном волнении и гневе.
Понятно, что обращение «дорогая» к стреляющему в упор врагу может быть употреблено только в ироническом смысле: так идеальная и недосягаемая героиня оказалась вовлеченной уже не в любовные, а в кровопролитные военные игры. Есенинское сопоставление оставленной на родине девушки-северянки с персиянкой Шаганэ как равно желанных возлюбленных снято Кибировым, ибо для бойца невозможна любовь к непобежденному противнику. Фонетическая замена словосочетания «девушка тоже» на созвучие «девушка Таня» произведена с учетом имени матери Есенина, часто повторяемого в его творчестве, напр.: «Хороша была Танюша, краше не было в селе» (I, 21 – 1911) и «Тани нет. Тани нет. // А мне ее надо» (IV, 193 – «Форма. 2. Народная. Подражание песенке матери», 1924); Татьяной названа и дочь поэта в его браке с З. Н. Райх. А в общем виде анализируемые две строфы Кибирова восходят к есенинскому фрагменту:
Дорогая, шути, улыбайся,
Не буди только память во мне <…>
Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Там, на севере, девушка тоже,
На тебя она страшно похожа,
Может, думает обо мне… (I, 253).
И, наконец, трагическое завершение кибировского сюжета вполне оригинально; кровавая развязка логично следует из перипетии неожиданной встречи лирического героя-бойца, наследовавшего нежные чувства к восточной красавице, но столкнувшегося с совершенно иной, не романтической и не идиллической действительностью. И только любимый цвет родного неба остался прежним – таким, как у Есенина: «Синий май. Заревая теплынь…» (I, 211).
И ползу я по минному полю —
Синий май мой, июнь голубой!
Что со мною, скажи, что со мной —
Я нисколько не чувствую боли!
Я нисколько не чувствую боли… [2137]
В результате получилось очень емкое в содержательном плане и идеологически заостренное авторское произведение, лишь по форме напоминающее исходные тексты Есенина. Пародией его назвать никак нельзя. Т. Ю. Кибиров полностью сместил мировоззренческие акценты. Это, скорее, оригинальное размышление на тему: что изменилось в геополитической обстановке приблизительно на той же территории за 60 истекших лет; какими бы получились современные взаимоотношения есенинских персонажей (лирического героя и Шаганэ), если бы они исторически развивались. Это попытка объяснить, что происходит с обыкновенными людьми (прежде мирными и романтически настроенными), как непонятно ради чего затеянная война влияет на судьбы ее невольных участников.
Проанализированное стихотворение Т. Ю. Кибирова наиболее «есенинское», если позволительно так выразиться, вытканное по его канве. Однако у того же поэта существует еще два произведения, лишь общим эмоциональным настроем напоминающие лирику Есенина и допускающие отдельные (порой неточные и переделанные) цитаты. Во-первых, это стихотворение под № 1 из авторской рубрики «Песня остается с человеком. 1. Зачин» из цикла «Рождественская песнь квартиранта» (1986):
Край ты мой единственный, край зернобобовый,
Мой ты садик-самосад, мой ты отчий край!
<…>
Заинька мой, попляши, серенький мой, серенький!
Избы бедные твои, пшик да змеевик.
Край мой, край, окраина, краешек, краюшечка.
Совесть бедная моя,
Заветная моя. [2138]
Название «Зачин» играет троякую роль. Во-первых, терминологическое и фольклорное по своей сути, оно уже на генетическом уровне отсылает к народно-песенным жанрам. Во-вторых, его структурно-организующая сущность неизбежно проявляется в первой строке, которая своим началом (в усеченной первой части и синтаксической модели) дословно повторяет заглавие есенинского стихотворения по начальному стиху – «Край ты мой заброшенный…» (1914) и подводит к мысли о необходимости улавливать помимо основного текста еще и подтекст. В-третьих, «зачин» заявлен как формально-содержательное вступление и структурная предпосылка не только к самому первому стихотворению, но и к циклу в целом; а поскольку содержательно и буквально он оказывается стилистической аллюзией на строку Есенина, то таким способом есенинская поэтика осеняет весь кибировский цикл.
Ирония Кибирова заключается в преобразовании заявленной Есениным темы природного ландшафта в сторону дурных привычек обитателей русских раздолий. Если Есенин полагал заброшенность родного края-«пустыря» объективной данностью, не зависящей от воли человека, то Кибиров рассуждает совершенно иначе. Есенинский «сенокос некошеный» (I, 60) и чуть-чуть видоизмененный фрагмент строки «избы серые твои» из «России» (1908) А. А. Блока он преобразовывает в «Край ты мой единственный, край зернобобовый», в котором главенствуют «садик-самосад» и «пшик да змеевик»; в результате получается, что «чертово зелье» и «зеленый змий» определяют стиль жизни русского мужика, скатывающегося к безделью и нищете. В нарочито шаржированном подходе к обрисовке основной тенденции российской деревни Кибиров отталкивался от есенинской строки «Ирония! Вези меня! Вези!» (IV, 196 – «Заря Востока», 1924) и устного высказывания поэта В. И. Эрлиху о том, что «у меня ирония есть». [2139]
В обращении к «Л. С. Рубинштейну» из цикла «Три послания» (1987–1988) Т. Ю. Кибирова снова звучат отражения есенинских строк и индивидуальных речевых оборотов, авторских словесных клише и художественных мотивов. Они иронически переосмыслены в строфах:
Солнце всходит и заходит.
Тополь листья теребит.
Все красиво. Все проходит.
«До свиданья!» – говорит.
<…>
Где ж утраченная свежесть
На лазоревом коне?
Зубы, волосы все реже,
И все чаще страшно мне.
<…>
И от вражеских наветов
Опадает ветхий грим.
Ты проходишь, Власть Советов,
Словно с белых яблонь дым. [2140]
Первообразами здесь выступают строки Есенина: «До свиданья, друг мой, до свиданья. <…> До свиданья, друг мой, без руки, без слова» (IV, 244 – 1925); «На лазоревые ткани…» (IV, 93 – 1915); «О моя утраченная свежесть», «Словно я весенней гулкой ранью // Проскакал на розовом коне» и «Все пройдет, как с белых яблонь дым» (I, 163 – «Не жалею, не зову, не плачу…», 1921). Образ тополя частотен для лирики Есенина и не сводим к какому-либо единственному стиху Есенина – например, к такому: «Уж не будет листвою крылатой // Надо мною звенеть тополя» (I, 167 – «Да! Теперь решено. Без возврата…», 1922).