Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
(Я из этого заключаю, что Федор знал стихи Есенина или слышал их в Коншино – стихи о матери со строками: «И на песни мои прольется молоко твоих рыжих коров»).
Ну, сразу смех: озорные девчата окружили Есенина, потребовали по кружке молока, и поэт движением руки отправил насмешниц к хозяйке дома, к нашей матери. А еще Федор исполнял и такую частушку:
Ах вы, сени, мои сени,
Были сени – теперь нет.
Был Сергей Есенин стельным —
Отелился или нет.
(Опять же мне понятно, что младший брат Алексея Ганина в частушке иронизировал над «богохульными строками» Сергея Есенина: «Господи, отелись!») [2096]
Древесная тематика «есенинских переделок»
В 1990-е годы в Московских и Петербургских парках на «пятачках» звучала песня, представляющая собой контаминацию немного переделанных стихотворений И. З. Сурикова «Что шумишь, качаясь, // Тонкая рябина» (1864) и Есенина «Клен ты мой опавший» (1925) с добавлением уже совершенно произвольного последнего куплета о рождении вяза в результате брака. Приведем окончание песни:
И, как пьяный сторож,
Одуревши в доску,
Как жену чужую,
Обнимал березку.
От такого брака
Вяз у них родился.
И Сергей Есенин
Тоже удивился. [2097]
Принцип подстановки известного имени в популярную песню, в которой изначально не было собственного имени, типичен для конца XX века. Если Есенин упомянут в данной песне в качестве автора текста, то другой фигурой (вместо него) в варианте оказывается Мичурин как генетик-селекционер. И, соответственно, появляется куплет:
Ты не стой, рябина,
Не шуми листвою.
Ты не одинока —
Дуб всегда с тобою. [2098]
Упоминание имени Есенина в тексте этой песни не случайно и не единично, хотя и не всегда мотивировано переделанным есенинским сюжетом. В 1999 г. в пансионате «Орбита-2» в Солнечногорском р-не Московской обл. нами записаны два «дополнительных» последних куплета суриковской песни (уже не контаминированной с есенинским текстом):
Но однажды ночью
Треск такой раздался:
Это дуб к рябине
Ночью перебрался.
И от этой дружбы
Плод такой родился,
Что и сам Есенин
Сильно удивился. [2099]
Примечательно, что Есенин ценил творчество крестьянского поэта И. З. Сурикова (1841–1880) и входил в Суриковский музыкально-литературный кружок, существовавший в 1903–1933 годы. Образ плодового дерева в песне заставляет односельчан Есенина и всех почитателей его творчества вспомнить о реальном событии, ставшем преданием в Константинове: «Как памятник погибшим собратьям, стоит возле крошечного слепого амбарчика одинокая яблонька, которую, как говорят, посадил Сергей Есенин» [2100] (яблоня не сохранилась до наших дней).
Георгий Чулков в статье «Лилия и роза» (из статейной подборки 1905–1911 гг.) показывал сущность поэтов на примере образов древесных листьев: «Это сухие, истлевшие листья на живом дереве, вершина которого обращена к солнцу. И самые зеленеющие листья, пьющие влагу дерева и ведающие ласку багряных лучей, – это поэты». [2101]
Что касается «древесной тематики» фольклоризованной песни, то она частично соотносится с одной из магистральных линий творчества Есенина, оказывается родственной фольклорным образам сакрального дерева в народных обрядах и восходит в конечном итоге к культу «мирового древа». Образ «надмирного древа» в теоретической литературно-философской статье Есенина «Ключи Марии» (1918) является формирующим главную мысль автора и порождающим его индивидуальную концепцию, пробившуюся ростками из суждений русских символистов и мистического учения немца Рудольфа Штейнера.
В книге Р. Штейнера «Мистика. На заре духовной жизни нового времени и ее отношение к современным мировоззрениям» (Берлин, 1901), имевшейся в библиотеке Есенина (см. перечень книг в ГМЗЕ), наиболее созвучным мироощущению русского поэта оказался основополагающий тезис:
Вот стоит дерево. Я воспринимаю его в мой дух. <…> Дерево становится во мне чем-то бóльшим, чем вне меня. То, что входит от него через врата внешних чувств, включается в некое духовное содержание. Идеальный противообраз дерева находится во мне. Он говорит о дереве бесконечно многое, чего не может мне сказать дерево вне меня. Только из меня сияет дереву то, чтó оно есть. Теперь дерево уже не отдельное существо, каким оно является вовне, в пространстве. Оно становится членом всего духовного мира, живущего во мне. <…> Оно становится членом всего мира идей, обнимающего царство растений; оно включается, далее, в лестницу всего живого (с. 16–17).
Но еще задолго до появления немецкой философии Р. Штейнера русский филолог Ф. И. Буслаев в труде «О преподавании отечественного языка» (1844), с которым Есенин мог ознакомиться во второклассной учительской школе в Спас-Клепиках, рассуждал в подстрочном примечании:
Художник Византийской школы хотел, напр., выразить, что крест Господень есть древо жизни, от коего питаются все твари земные и которое под своим кровом содержит все живущее: и этот животворящий крест с распятием является блистательным и плодотворным цветом царственного древа; от корня же его истекает живоносный родник в утоление жаждущим, а многоцветные ветви вьются кругами и расстилаются по церковному своду, объемля собою многоразличных зверей, птиц и людей. Такова, напр., мозаика в старинной церкви Св. Климента в Риме. [2102]
Безусловно, есенинский образ дерева – прародителя всего рода людского – опирается на библейский мотив запрета Богом первым двум людям – Адаму и Еве – вкушения плодов с райского древа познания. Как указывают богословы, человек узнал «о Боге тогда, когда Бог явился ему в раю и дал заповедь о невкушении от древа познания добра и зла». [2103] Вообще образ райского дерева фигурирует в Библии неоднократно. В «Откровении Иоанна Богослова» говорится: «Среди улицы его, и по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева – для исцеления народов» (Откр. 22: 2).
Есенин соединил в авторской трактовке три «мировоззренческих текста»: 1) библейскую притчу о вкушении первой семейной парой плодов с райского древа познания; 2) фольклорно-свадебный мотив об угощении жениха с невестой «наливными яблочками», способствующими будущему зачатию ребенка (на Рязанщине были распространены эти свадебные песни); 3) народное название кадыка «Адамовым яблоком». Конкретную породу библейского дерева можно отбросить, посчитать его видовую принадлежность несущественной (тем более, что при переводе Библии на разные языки возникали разные толкования «древа познания» как гранатового у южных народов, яблони на Руси и другого плодового дерева). В результате творческой метаморфозы ветхозаветного «древа познания» в художественном сознании Есенина появилось надмирное древо, породившее род людской. Но и в сочинениях Есенина обобщенное главное мировое древо не осталось абстрактным, а получило свое дальнейшее развитие в воплощении во множестве своих ипостасей.