Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Крестины по-есенински
Возникает вопрос-предположение: не способствовал ли сам Есенин активной фольклоризации всего с ним связанного? Известно, что Есенин на основе народной семейной обрядности (во многом основанной на религиозных обрядах и таинствах), импровизируя, творил собственные ритуалы, которые были созвучны эпохе или пародировали литературную ситуацию. А. Б. Мариенгоф писал, что Есенин намеревался устроить совершенно необычайные крестины его сыну Кириллу, родившемуся летом 1923 г.: «Я наполню купель до краев шампанским. Стихи будут молитвами. Ух, какие молитвы я сложу о Кирилке! <…> Чертям тошно будет, а святые возрадуются. <…> Назначаю крещение на четверток». [2382] Эти крестины не состоялись: будто бы вмешалась мистическая сила, следуя народной логике хронологической несостоятельности – «После дождичка
И в отношении собственных детей к крестинам Есенин подходил как к литературному, а не к христианскому таинству. В. С. Чернявский сообщал об этом: «…к новым книгам и стихам Белого он относился с интересом и иногда с восхищением. Нравился ему и, как ни странно, казался лично близким “Котик Летаев”. Некоторую кровную связь с Белым он хотел закрепить, пригласив его в крестные отцы своего первого, тогда ожидаемого, ребенка. Но впоследствии крестным его дочки Тани, родившейся после отъезда Есениных из Петрограда, записан был я. Белый крестил второго “есененка” – Котика». [2383] Думается, что Есенин хотел не только пригласить в крестные отцы Белого, но назвать ребенка в честь его литературного персонажа, поэтому пришлось дожидаться рождения сына.
Пятью годами раньше предполагавшихся крестин Кирилки в «Ключах Марии» (1918) Есенин использовал православно-крестильную символику применительно к истории словесности – уподобил очищению крещением от наносного влияния «некоторой цивилизации западных славян» на древнерусскую литературу: «…русская жизнь смыла его при первом же погружении в купель словесного творчества » (V, 194). И еще годом ранее в «Певущем зове» (1917) поэт декларировал как свершенный факт новой религиозности, что было субъективно связано с авторским восприятием и осознанием исторического периода, открывшегося с началом Февральской революции: «Земля предстала // Новой купели! » (II, 26).
Есенин даже литературное явление уподобил религиозному обряду и тем самым возвел к нему: в «Ключах Марии» (1918) «заставочный образ» определен через « крещение воздуха именами близких нам предметов» (V, 205), то есть поэт верно ухватил и образно представил суть православных «крестин», христианского крещения как таинства, при котором человек освобождается, очищается, символически умирает от всего грешного и рождается для жизни святой под поручительством имени благочестивого заступника, небесного покровителя. Но даже в повседневности Есенин усматривал извечно повторяющееся таинство христианского крестильного обряда: «Каждое утро, восстав от сна, мы омываем лицо свое водою. Вода есть символ очищения и крещение во имя нового дня» (V, 193).
Однако Есенину не удалось приветствовать крестильным или иным ритуалом появление всех своих детей на свет. Виктория Вольпина – жена Александра Вольпина, младшего сына Есенина – привела бытовавшую в 1920-х годах шутку о своеобразных внебрачных отношениях родителей: «Надя бросила Есенина // Без ребёнка на руках». [2384]
Может быть, с идеей водного очищения связано стремление Есенина представить своеобразным, глубоко личным и окказиональным обрядом мытье головы перед важным событием в жизни поэта. Из современного детского (школьного и студенческого) фольклора известен запрет на мытье головы перед экзаменом, зачетом или контрольной работой, а то выйдет плохая оценка. Есенин же поступал наоборот. По воспоминаниям М. Д. Ройзмана (неопубликованный вариант 1926 года, январь):
Тут Сергей [Есенин] остановился, вспомнил, что он еще не мыл голову, и стал прощаться.
Это мытье головы для Сергея [Есенина] было своего рода обрядом . Я помню, как однажды встретил его на улице, идущего необыкновенно быстрыми [для него] шагами. Я подошел к нему, но, наскоро пожав руку, он бросил мне: «Бегу мыть голову. Сегодня иду к Троцкому». И он поспешил вниз по Тверской. Потом я узнал, что перед всякими торжественными случаями Есенин прибегал к этому своеобразному обряду … [2385]
Игровое моделирование свадьбы
Есенин относился к свадьбе как к жизнеспособному явлению, активно бытующему в сельской местности, и сам с радостью вовлекался в ритуальное веселье (см. главу 1). К своей собственной женитьбе (несмотря
Рюрик Ивнев подтверждал, что любовь к ряженью, костюмированию, маскараду была органичной составляющей жизни Есенина, и даже в скучных официальных мероприятиях он находил увлекательную обрядовую сторону: «Но он ужасно любил всякие ритуалы: ему нравились переговоры, совещанья, попросту говоря, все это его забавляло…» [2387]
Пристрастие Есенина к озорству, нарочитому манерничанью и выразительной жестикуляции связано с умением быстро ориентироваться в любых ситуациях, находиться в приподнятом состоянии духа, воодушевляться и вдохновляться даже незначительными жизненными реалиями. Жизнерадостная натура Есенина проявлялась в самых разных обстоятельствах, и чувство комического было ему не чуждо. Так, по наблюдению П. В. Орешина, «все козыри были в руках Есенина, а он стоял передо мной, засунув руки в карманы брюк, и хохотал без голоса, всем своим существом, каждым своим желтым волосом в прихотливых кудрявинках, и только в синих глазах, прищуренных, был виден светлый кусочек этого глубокого внутреннего хохота». [2388] П. В. Орешин привел оценку Есенина своей личности: «…во мне, понимаешь ли, есть, сидит эдакий озорник!». [2389] (Подробнее о свадьбе см. в главе 1.)
Похоронная обрядность в жизни Есенина
Помимо свадебного ряженья Есенин всегда был вовлечен во всевозможные народные обряды и сам мастерски их организовывал; причем даже тогда, когда это шло вразрез с официальными установками коммунистической партии, идеологи которой придумывали советскую обрядность и специально искореняли дедовские обычаи. Так Есенин стал главным организатором традиционных похорон своего друга А. Ширяевца – в дополнение к практиковавшимся в ту эпоху «красным похоронам». Н. Н. Захаров-Мэнский вспоминал: «…умерший поэт А. Ширяевец, который был погребен по гражданскому обряду, перед этим, и при участии С. Есенина, был отпет священником с соблюдением всех церковных обрядов. “Венчик мы ему под подушечку положили, – радостно рассказывал Сергей. – Поп спрашивает, почему красный гроб, а мы говорим – поэт покойный был крестьянским, а у крестьян: весна красная, солнце красное, вот и гроб красный…”». [2390] Позже, в свое время, Есенин будет погребен на Ваганьковском кладбище рядом с Ширяевцем.
Очевидно, сам Есенин всю жизнь подспудно следовал мысли, высказанной в 1923 г. в стихотворении «Мне осталась одна забава…»: «Положили меня в русской рубашке // Под иконами умирать» (I, 186). Любопытно, что Есенин не придерживался строго одного какого-либо типа похоронного обряда – церковного или светского, а совместил оба (из любви к другу). Есенин рассказывал В. И. Эрлиху: «Я пришел в Наркомпрос… <…> “Даешь оркестр, а не то с попами хоронить буду!”» [2391] – и дали.
Кроме того, Есенин не признавал обыкновенность смерти в молодости, искал скрытые, пусть вымышленные причины гибели и по-крестьянски верил в превращение души в птицу (что наглядно отражено в русских похоронных причитаниях). Об этом свидетельствует С. М. Городецкий: «Есенин не верил, что Ширяевец умер от нарыва в мозгу. Он уверял, что Ширяевец отравился каким-то волжским корнем, от которого бывает такая смерть. И восхищало его, что бурный спор в речах над могилой Ширяевца закончился звонкой и долгой песнью вдруг прилетевшего соловья». [2392] Мысль о ядовитости некоего «волжского корня» отсылает к идее зависимости человека от природы как всепоглощающего начала, к сопричастности с растительным миром и одновременно к знахарской практике с заговорной магией и лекарственными травами, к содружеству «посвященных» (к которому, если по-есенински рассуждать о такой смерти, Ширяевец не принадлежал либо оказался неумелым учеником).