Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Библейская идея о душе человеческой, за которую бьются божественные и бесовские силы, подхваченная Ф. М. Достоевским и продолженная Есениным, наглядно запечатлелась не только в творчестве молодого поэта, но и во внешнем облике юноши. По воспоминаниям М. В. Бабенчикова, в 1915 году в Петербурге появилось «литературно-аллюзийное прозвище» у Есенина: «“Алёша Ка-га-ма-зов!” – бросил как-то, пристально разглядывая Есенина, один ныне покойный эстет. С Алешей у Есенина было нечто общее. Как Алеша, он был розов, застенчив, молчалив, но в молодом Есенине не было [ни намека на] “достоевщин[у]ы”, в бездну которой его усиленно толкали Мережковские» [2321] (в квадратных скобках – вычеркивания автора).
Есенин, с детства привыкший в крестьянской среде ко всяческим «родовым именам» и разыскивавший их этимологические корни, придумал сам для своего литературного героя и запечатлел в стихотворении «Разбойник» (1915) прозвище Ухват с объяснением его этимологии:
Руки цепки, руки хватки,
Не зазря зовусь ухват:
Загребу парчу и кадки,
Дорогой сниму халат (IV, 110).
Очевидно, прозвище Ухват, отсылающее к кухонному приспособлению для доставания из пылающей огнем печи горшков (ухват, рогач), появилось не без воздействия строк «Бородина» М. Ю. Лермонтова: «Полковник наш рожден был хватом : // Слуга царю, отец солдатам…» [2322] (ср. также есенинское написание слова «ухват» со строчной буквы).
В повести «Яр» (1916) Есенин вновь обратился к прозвищу, используя его в какой-то степени для прочерчивания одной из сюжетных линий: «Правда, Аксютка… Когда крестили, назвали Аксеном, а потом почему-то по-бабьему прозвище дали» (V, 46).
Выходец из Калужской обл. рассказывал, что там давались неофициальные «деревенские фамилии» по женской линии, то есть по именам наиболее уважаемых и старейших женщин рода. [2323] Неизвестно, сохранился ли в такой устойчивой форме в Рязанской обл. этот матриархальный реликт; родовые прозвища там наследуются как по женской линии, так и по мужской: последнее особенно заметно на примере деревенского семейного прозывания Монашкины и Монах в семье Есениных.
Интересно, что слово «прозвище» обозначало еще одно понятие, также употребительное до сих пор в с. Константиново: «Ну, это такая поговорка, никакая там ни русалка, а просто так прозвища, прозвища ». [2324] То есть не точное обозначение, а приблизительное, описательное, неявное, смутное, за которым не стоит вещественная, материализованная реалия; то, что называется, у всех на слуху как вопрос веры в это существо (предмет, вещь), но не поддается зримому восприятию, осязанию.
Показательно, что Есенин осознавал себя поэтом, гордо указывал в анкете звание – «профессия – поэт» (см.: VII (2), 214 – 1923). В то же время он иронизировал над литературным поприщем, что нашло выражение в приравнивании профессионального определения к прозвищу в стихах: «Не сотрет меня кличка “ поэт ”, // Я и в песнях, как ты, хулиган» (I, 154 – «Хулиган», 1919). Несколькими годами раньше, в 1913 г., Есенин в личной переписке с другом юности Гришей Панфиловым применил термин «кличка» в расширительном понимании: «Я человек, познавший Истину, я не хочу более носить клички христианина и крестьянина, к чему я буду унижать свое достоинство» (VI, 35). Характерно, что Есенин не единожды употребил слово «кличка»; его односельчане до сих пор используют более грубое и жаргонное словечко «кликуха»: «Кто такой Купец? Откуда-то вот кликуха взялась. Ну, это, наверно, что-нибудь такое – купцы: они ведь вон там, Купцы-то они вон там, рядом с магазином, там недалеко от магазина тоже Вавиловы-купцы. А он не Николай Иванович Вавилов, а Купец. Николай Иванович Вавилов – где это? А что, где, какой Николай Иваныч? А, Купец! Да вот тут!». [2325] Для Есенина как для поэта было типичным пользоваться литературными псевдонимами и дружескими прозвищами, под которыми он соответственно выступал в печати и значился среди друзей. В письме к Г. А. Панфилову в 1914 г. из Москвы Есенин гордится первым появлением своей подлинной фамилии в литературной периодике и отвержением псевдонима: «Распечатался я во всю ивановскую. <Ред>актора принимают без просмотра и <псевд>оним мой “Аристон” сняли. Пиши, г<ово>рят, <под> своей фамилией» (VI, 58). Однако письмо к другу М. П. Мурашеву с воинской службы в 1916 г. из Царского Села Есенин подписывает: «Друг твой Мандалина. А если хочешь, пожалуй, он и Сергей Есенин» (VI, 85). Для сравнения: А. В. Ширяевец дружески назывался Запевкой по заглавию его ташкентского поэтического сборника 1916 г. (см.: VI, 93, 437). А. Б. Мариенгоф сообщал об именовании Есенина прозвищем Вятка [2326] , данным ему по породе лошадей из-за его коротконогости.
Есенин – культовое имя
Есенина к сочинительству стихов первоначально привело крестьянское образное вЕдение мира, на чем в приблизительно равной мере основано и повальное деревенское увлечение наделять односельчан прозвищами, и бытовое житейское краснобайство. Д. А. Коновалов опубликовал воспоминания друга детства Н. А. Сардановского (1893–1961) о том, как его дедушка любил красочную речь и приводил в пример ответ товарища по семинарии Петра Благонравова о своей невесте: «Он сказал: “Ваше Высокопреосвященство, невеста моя украшена добродетелями душевного и телесного благообразия”. Вот вы и посудите, ребятки, какая большая разница между простым словом и словом, талантливо сказанным». [2327]
Существенной чертой «народной канонизации» Есенина являлось «подпольное чтение» его стихотворений и распространение их в списках, «самиздате» и «тамиздате», а также фольклоризация текстов, обретение ими мелодии и бытование в песенной форме. По аналогии с называнием монахинь «Христовыми невестами» возникло именование почитательниц творчества поэта – « невесты Есенина », употребительное в окололитературной среде до сих пор. По наблюдению Г. В. Иванова, это «неопровержимый факт: на любви к Есенину сходятся и шестнадцатилетняя “невеста Есенина”, комсомолка, и пятидесятилетний, сохранивший стопроцентную непримиримость “белогвардеец”». [2328] Г. В. Иванов продолжает: «Стихи его в списках расходятся по всем углам России. Их заучивают наизусть, распевают, как песни. Возникают, несмотря на неодобрение властей, кружки его поклонниц под романтическим названием “невесты Есенина”. Оказавшись в условиях относительной лагерной свободы, Ди-Пи <Disрlасеd реrsоns – перемещенные лица, беженцы из СССР> переиздают его стихи. И эти неряшливо отпечатанные и недешево стоящие книжки бойко расходятся не только в лагерях, но и в среде старых эмигрантов – людей, как известно, к поэзии на редкость равнодушных». [2329] По свидетельству Варлама Шаламова, прошедшего сталинский ГУЛАГ, Есенин уникален еще и тем, что в воровском мире он «принятый» и «освященный» блатными поэт. [2330]
В статье «Отечество. Блатная песня…» (1991) Абрам Терц рассуждает: «И все же эта блатная советская семья благодарно ответит Есенину как своему пахану и первому поэту России. Ответит, перекладывая “такой красивый, красивый!” есенинский стих на жестокий, собственный опыт. Выйдет, разумеется, не так мелодично, не так умно и благородно, как нам хотелось бы, – не так, как у Сергея Есенина. Куда проще и ближе к подлиннику, к жизни, если хотите». [2331] Абрам Терц ссылается на недостоверный, но вероятностный факт-домысел, полагая его основанием для «двойной связи» Есенина и разбойников, двустороннего их взаимовлияния; автор приводит «биографическое предание»:
…Сергей Есенин, рассказывают, накануне самоубийства день-деньской тянул одну гамму – как волчий вой в ночи – песню тамбовских крестьян-повстанцев, прозванных «бандитами» и раздавленных войсками. Впрочем, песня и впрямь была блатная, русская, тоскующая. Что-то вроде:
На кусту сидит ворона.
Коммунист, взводи курок!
В час полночный похоронят,
Закопают под шумок…
<…>
И мы угадываем канву, интонацию, которую воспроизводил Есенин следом за тамбовцами, в развитие и продолжение песни советских беспризорных (будущих воров и бандитов):
Вот умру я, умру я,
Похоронят меня.
И никто не узнает,
Где могилка моя.
И никто не узнает,
И никто не придет.
Только раннею весною
Соловей пропоет…
<…>
Никто в высокой лирике так полно не вместил этот смятенный народ, от мужика до хулигана, от пугачевщины до Москвы кабацкой, как это сделал Есенин, ту стихию превзойдя в поэтической гармонии, но и выразив настолько, что остался в итоге самым нашим национальным, самым народным поэтом ХХ столетия. Слова «Есенин» и «Россия» рифмуются. Вряд ли это ему удалось без «блатной ноты». [2332]
Пусть это явное преувеличение, однако исповедальные интонации и лирическое настроение воспринимаются всеми слоями общества как прорыв в высшие сферы бытия.