Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Но и сам Есенин любил сочинять небылицы о жизни своей и друзей. Так, Л. И. Повицкий вспоминал, как Есенин художественно домысливал и всячески варьировал историю своего пребывания с друзьями у брата Бориса Повицкого в ноябре 1918 г. в Туле: «Вернувшись в Москву, он часто рассказывал друзьям о “тульских неделях”, но обыкновенно приукрашивал и расцвечивал недавнюю быль…». [2225]
Особенности жестикуляции и декламации Есенина
Выводя теорию страт, этнографы среди различных аспектов поведения рассматривают характерные манеры и находят особую жестикуляцию, соответствующую различным бытовым и обрядовым ситуациям в повседневной жизни горожан и сельчан. Образ бравого деревенского парня вырисовывается из его активного участия в праздничных кулачных боях и случайных драках, в проводах в армию, в святочном и свадебном ряженье и т. д.; но особенно он нагляден в угрожающих жестах, предшествующих завязыванию драки и составляющих своеобразную прелюдию к началу боя. Парни собирались группами, широко расставляли ноги, упирали руки в бока, взглядывали исподлобья, презрительно сплевывали на землю, нарочито громко сморкались, сдвигали картуз на затылок, помахивали тросточкой, грозили кулаком, закладывали правую руку за ремень и т. п. Тип угрожающего поведения, необходимого для вызова на бой, незначительно разнится в региональном плане и имеет неодинаковые диалектные обозначения. Например, по данным этнографа И. А. Морозова, в Вологодской и Ярославской губ. агрессивное поведение парней отчасти сопровождалось резкими и глухими выкриками и получило соответственное название «х у рканье».
Интересно, что и современники Есенина отмечали его дерзкий характер, склонность к развязыванию драк, умение перекрывать многоголосый шум в Политехническом музее в Москве лихим свистом с закладыванием двух пальцев в рот. А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» так описывал посвист Есенина: «На свист Политехнического зала он вкладывал два пальца в рот и отвечал таким пронзительным свистом, от которого смолкала тысячеголовая беснующаяся орава». [2226] В. Г. Шершеневич схоже представлял умение свистеть Есенина: «…он на минуту паузил, а потом всовывал два пальца в рот и издавал такой разбойничий посвист, что меркла слава Соловья-Разбойника». [2227] А. Л. Миклашевская указала на еще более сильный свист как контраргумент в споре с московским извозчиком в 1924 г.: «Сергей держал под уздцы лошадь и свистел “в три пальца”. А озверелый извозчик с кулаками лез на него». [2228]
Есенин запечатлел в лирике свист и сопровождающую жестикуляцию своего лирического героя (нередко отождествляемого с самим поэтом): «Мне осталась одна забава: // Пальцы в рот и веселый свист » (I, 185 – «Мне осталась одна забава…», 1923).
О развязывании драки вспоминал Н. А. Оцуп: «В публике слышен ропот. Кто-то свистит. Есенин сжимает кулаки. “Кто, кто посмел? В морду, морду разобью”». [2229] Угрожающая жестикуляция, предшествующая драке, равно как и запечатленный с помощью типичных народно-разговорных выражений вызов на рукопашный бой, нашли воплощение в есенинских поэтических строках «Сыпь, гармощка! Скука… Скука…» (1923):
Что ты смотришь так синими брызгами,
Иль в морду хошь? (I, 171).
Об изменчивости цвета глаз Есенина в зависимости от его настроения вспоминала Н. Д. Вольпин: «Сидишь где-нибудь в середине зала, и кажется тебе, что поэт брызжет в слушателей синью – разведенным ультрамарином. Когда Есенин сердится или в сильном душевном напряжении, голубизна его глаз, казалось мне, сгущается и впрямь до синевы». [2230]
Современники подчеркивали, что драчливость Есенина была наигранной, ненастоящей, своеобразной литературной игрой, а кулачный жест – внешне грозный! – по существу же являлся амбивалентным. Любовь к озорству у Есенина была вызвана не только усвоенными с детства бойцовскими манерами, но и обусловлена его вхождением в литературную группу имажинистов, чьи публичные выступления носили «балаганный характер» [2231] – по мнению Рюрика Ивнева.
О подобном разбушевавшейся стихии воздействии авторского исполнения есенинских произведений на слушателей вспоминала Е. Р. Эйгес: «А Есенин стал посреди комнаты и читал свою поэму. Небо и земля слились воедино, а Есенин стоял и метал громы и молнии. Было даже страшно». [2232] Своеобразное созидание поэтического космоса, подобно сакральному сотворению первооснов бытия, претворение сна в явь происходило всякий раз при чтении Есениным его стихов – об этом писал Арсений Авраамов в книге «Воплощение. Есенин – Мариенгоф» (1921): «…впервые услыхал, как читают свои стихи Есенин и Мариенгоф: это было откровением – так вот он, преодоленный (не первозданный) хаос верлибра; вот он – воочию, наяву сбывшийся сон, некогда бледная бесплотная мысль – скелет теоретика, облеченная всем богатством, изобилием цветущей кровяной плоти… наконец-то!». [2233]
Как видно из свидетельств современников, жестикуляция Есенина будто бы проистекала из глубин мироздания, создавая эффект божественного первостроительства Вселенной, что граничило с актом первотворения посредством слова и действия. И позднее подобное деяние стало опосредовано в фольклоре через жанр заговора. В. Т. Кириллов вспоминал о такой магической особенности чтения Есениным своих произведений: «Читает мастерски, с налетом как бы колдовства или заклинания». [2234] Об особом чтении Есениным своих стихов, сродни жреческому воздействию на человеческую душу, сообщала Н. Д. Вольпин: «Поднимаясь на эстраду, он держал руки сцепленными за спиной, но уже на втором стихе выбрасывал правую вперед – ладонью вверх – и то и дело сжимал кулак и отводил локоть, как бы что-то вытягивая к себе из зала – не любовь ли слушателя? А голос высокий и чуть приглушенно звонкий; и очень сильный. Подача стиха, по-актерски смысловая, достаточно выдерживала ритм. <…> Такое чтение не могло сразу же не овладеть залом». [2235]
Ведущий научный сотрудник ИМЛИ РАН С. И. Субботин [2236] сделал интересное наблюдение в 2003 г. в г. Вытегра Вологодской обл. на Клюевских чтениях при прослушивании аудиозаписи чтения Н. А. Клюевым собственных стихов. Стало очевидным то обстоятельство, что С. А. Есенин перенял основы мелодекламации у своего старшего «литературного собрата». Когда звучат следующие непосредственно друг за другом звучащие в авторском исполнении поэтические тексты Н. А. Клюева и С. А. Есенина, то отлично улавливается их общая декламационная манера с нарочитым растягиванием слогов, от которой исходит ощущение звучания древних религиозных текстов, бытовавших в Юго-Восточной Азии. Можно предположить также отдаленное влияние особенностей исполнения народных «протяжных песен» и изначальных церковных распевов, особенностей чтения православных молитв; но это уже очень далекое родство.
Из воспоминаний Л. И. Повицкого следует, что Есенин прекрасно осознавал особенности воздействия декламации на аудиторию и специально варьировал творческую манеру чтения стихов – не только в зависимости от поэтической темы, но и от читаемых авторов. Л. И. Повицкий вспоминал о своеобразном развлечении Есенина – о голосовом изображении поэтов в ноябре 1918 г. в Туле: «Иногда он имитировал Блока и Белого. Блока он читал серьезно, с уважением. Белого – с издевкой, утрируя как внешнюю манеру читки Белого, так и содержание его потусторонних мистических “прорицаний”». [2237] Следовательно, Есенин был необыкновенно чуток к воздействию звучащего поэтического слова и легко перенимал как основы, так и индивидуальные особенности авторского чтения.
Наблюдение современного литературоведа С. И. Субботина о том, что Есенин был склонен к заимствованию интонации и жестикуляции, легко перенимал понравившуюся ему манеру позирования на людях, соотносится с мнениями современников поэта. Так, познакомившийся с Есениным в 1915 г. в Петербурге М. В. Бабенчиков писал о том периоде вступления юного поэта в столичную литературную среду: «Движений, жестов почти не было. Не было и слов. Был типичный рязанский говорок, смех, паузы». [2238] Это уже позднее Есенин приобрел тот «поэтический лоск», который (как и безусловный талант) притягивал к нему многочисленных слушателей, почитателей и подражателей. А выработал в себе умение нравиться публике Есенин путем внимательного подсматривания за артистическими манерами именитых поэтов, способом умелого подстраивания себя под нигде не обозначенные явно, но обязательные требования соответствия высокой марке «мэтра».
В свою очередь, манера чтения Есениным стихов была настолько притягательна, что также вызывала подражания. Современник поэта И. А. Груздев в письме к М. Горькому от 22 декабря 1927 г. сообщал особенности проведения вечера памяти Есенина: «Публика никого не хотела слушать, требовала стихов Есенина в исполнении Приблудного, в совершенстве изучившего его манеру, буйствовала…». [2239]
Знавшие Есенина люди отмечали и его удивительную особенность видоизменять свой социальный статус. Он умел переиначивать облик с сельского жителя на горожанина, играть другую профессиональную роль, изменять географическую привязку к местожительству, даже вступать в состязание с судьбой – при чтении стихов и обычном присутствии (в качестве зрителя, слушателя и др.). И. А. Оксёнов вспоминал о вечере в студии В. В. Шимановского в Ленинграде 15 апреля 1924 г.: «Когда читает – рязанский паренек, замолчит – московский бродяга, непременно отмеченный роком (так мне кажется)». [2240]