Арабская поэзия средних веков

Аш-Шанфара

* * *

Ты, девушка верхом на сером муле, Иль Омара ты вздумала известь? Сказала мне: «Умри иль исцеляйся! Но я тебе не врач, хоть средство есть. Я гневаюсь, и гнев мой не остынет, За столько лет во мне созрела месть. О, если бы твое, изменник, мясо Могла я, не поджарив, с кровью съесть!» «Клянусь я тем, кого паломник молит: Моя любовь – не прихоть и не лесть. Мои глаза туманит плач печали, Бог весть где ты, и не доходит весть. Твоей красы слепительное солнце Все звезды тмит, а в небе их не счесть. Ты на дары скупа, но я не грешен - Свидетелями жизнь моя и честь!»

* * *

С той, чьи руки в браслетах, мне ворон накаркал разлуку. Злая птица разлук обрекла мое сердце на муку. Поломались бы крылья у птицы, пророчицы горя! Занесла б ее буря на остров пустынный средь моря! С караваном я шел, заунывно погонщики пели,- Наконец заглянул в паланкин черноокой

газели. Чуть раздвинулась ткань, и за узкой шатровою щелью Я увидел глаза и точеную шею газелью. Вдвое краше она показалась в таинственном блеске, В полумраке сверкали жемчужины, бусы, подвески. Я смутился, не знал, что же делать мне с сердцем горячим, Кто меня упрекнет? Или редко от страсти мы плачем? Мне сказали: «Терпи, должен любящий быть терпеливым, А иначе весь век проживешь бобылем несчастливым!» Нет прекрасней ее – так откуда же взять мне терпенье? Как осилить себя, как умерить мне сердца кипенье? Ее кожа бела, и налет золотистый на коже. Сладки губы девичьи, на финик созревший похожи. Вся – как месяц она, засиявший порою вечерней! И когда моя страсть разгорелась еще непомерней, Сладострастных желаний не мог я уже превозмочь, Саблю я нацепил и ушел в непроглядную ночь. У шатра ее долго сидел я, противясь хотенью. И в шатер наконец проскользнул неприметною тенью. На подушках спала она легким девическим сном, И отец ее спал, и рабы его спали кругом, А поодаль вповалку – его становая прислуга, Как верблюды в степи, согревая боками друг друга. Я коснулся ее, и она пробудилась от сна, Но ночной тишины не смутила ни звуком она, Губы в губы впились, испугалась она забытья, «Кто ты?» – чуть прошептала, ответил я шепотом: «Я!» «Честью братьев клянусь,- прошептала,- и жизнью отцовой, В стане всех подниму, если ты не уйдешь, непутевый!» Тут ее отпустил я – была ее клятва страшна, А она улыбнулась – я понял: шутила она! Обхватила мой стан – поняла: это я, не иной. Были ногти ее и ладони окрашены хной. И я взял ее за щеки, рот целовал я перловый, Льнет так жаждущий путник к холодной струе родниковой.

* * *

Тобой, Сулейма, брошен я, душа изранена моя. И по плащу стекает слез неистощимая струя. Поднялся я на плоский холм, гадал я, вспугивая птиц, Кружили сбивчиво они, ответ желанный затая. Лишь странный доносился шум от черных, в белых пятнах крыл: Разлуку предвещала мне густая стая воронья. Приятно сердцу моему, когда любимой слышу речь, А речь из нелюбимых уст мне неприятна, как змея, Но ненавистнее всего мне скрытность женская в любви - Откройся же, и будем впредь – спокойна ты и счастлив я.

* * *

Безумствую! На ком вина, Что охмелел я без вина? Кто о прекрасных вел рассказ Тому, чей пыл едва угас? Я у горы Сифах сказал: «Устроим, други, здесь привал, В том нет беды – дождемся дня: Играя в стрелы, у меня Соседка выиграла здесь И душу всю, и разум весь, Тогда-то меткая стрела Глубоко в тело мне вошла. Всех стрел стрела ее больней - А лука не было при ней».

* * *

За ветром вслед взовьется смерч – и пропадает, откружась. Когда б больная плоть моя на этом смерче понеслась! Меня бы ветер подхватил и перенес, донес бы к ней, Чтоб серая равнина впредь не разделяла страстных нас! И были б рядом ты и я,- а как иначе рядом быть? Жизнь отказалась от меня, сиянья дня не видит глаз. Хоть раз бы муки ей познать, какие мучают меня! Тоску, страдания мои почувствовать хотя бы раз! Она – одна из молодых двоюродных моих сестер, На горке у ее жилья полынь седая разрослась.

* * *

Завтра наши соседи от нас далеко заночуют, Послезавтра еще – и намного – они откочуют. Если милая едет к ключам, где прозрачна вода, Шесть сияющих звезд ей укажут дорогу туда. Будут быстрых верблюдов погонщики гнать напрямик, Если мало поводьев, поможет погонщикам крик. Коль покинет меня, иль утешатся сердца печали, Иль умру от тоски, что надежду верблюды умчали. Как живет она там, без меня, затерявшись вдали? Если б твердость и стойкость меня успокоить могли! Шел я вслед каравану, заветные думы тая, И сумел разузнать, в чем нуждается ревность моя,- Где и как поступать, и к чему мне доступно стремиться, И чего избегать, и чего подобает страшиться,- Не приметил я: стали серебряны оба виска! И она позвала – та, чья нежная шея гибка. Взор ее и седых заставляет от страсти дрожать, Учит юных тому, от чего бы им лучше бежать. В становище их рода послал я проведать ее, Без стрелы и кинжала убившую сердце мое. Та, увидя, что тень проскользнула в шатер спозаранок, Распознала одну из моих расторопных служанок И сказала: «Ведь он на рассвете простился со мной! Пусть же наши утехи останутся тайной ночной!» И сказал я: «Так пусть же мои истомятся верблюды, Пусть, гонясь за тобой, обессилены станут и худы!» И сказал я служанке: «В их стан возвращайся тотчас И скажи: завтра вечером будет свиданье у нас. Знак подам я – ты этим решимость ее укрепи: Словно голосом кто-то верблюдицу кличет в степи». Со стремянным помчались – и с нами любовь понеслась, Путь казала, и быстро домчали верблюдицы нас. Тут мы лай услыхали собак, охранявших дворы, Свет увидели,- значит, еще не погасли костры. И отъехали мы и поодаль от их становища Ждали, скоро ль угаснут огни и умолкнут жилища. Был научен стремянный, пока не проснулся привал, Прокричал он, как будто из степи верблюдицу звал. Вышла девушка. «Солнце созвездья уже привели,- Я сказал,- и тепло прикасается к лику земли». И она в полумраке скользнула ко мне неприметно И дрожала от страха, старалась, но силилась тщетно, Чтобы слезы из глаз ее черных, чернее сурьмы, Не струились потоком, пока в безопасности мы. И она говорила, что страсть неуемная в ней, Отвечал я, что страсть моя вдвое и втрое сильней. «Ах, зачем я люблю! Мне твердят, что опасно любить, А тебя полюбить,- говорила,- себя погубить. Я навеки люблю, по-иракски, а ты – не навеки, Нынче спрячешься в Неджде, а завтра укроешься в Мекке».

* * *

Бежишь от меня, хоть не ждал я укора. Жеманство ли это иль подлинно ссора? Того, кто изранен, утешит ли Хинд Иль насмерть убьет продолжением спора? Советчик мой верный, посланец ты мой, К ней в дверь постучись, коль не будет дозора, Скажи: «О любви его знает Аллах, Но, кроме того, он и друг и опора. В нем кожу да кости оставила страсть, Иссох он, как в месяцы глада и мора». К тебе приближаюсь – бежишь от меня. И так уже сердце усталое хворо. Пускай отвернуться мне гордость велит, Смиренно молю, не страшусь я позора. О, сжалься над тем, кто любовью сражен, От страсти умру – и наверное, скоро.

* * *

Называю в стихах я Сулеймою Айшу мою: Я родным ее клялся, что имя ее утаю. В дом пойди ты к Сулейме, ее поскорей извести, Что разлука близка, что наутро я буду в пути. Ты спроси ее: скоро ль мы встретимся с нею тайком, Слово Омара – верно, его не затянет песком. Клятве клятвой ответь, обо мне и себе не грусти - Ты вернее всех жен обещанья умеешь блюсти. Ты честнее всех честных, какими гордится народ, Что в пустыне, в степи иль на плоском нагорье живет. О Сулейма, тебе я не лгал, говоря, что люблю, А теперь я терпеньем обеты любви укреплю. Видит вечный Аллах: с той поры, как тебя я лишен, К бедным веждам моим не слетал освежающий сон. Злобной стаей врагов окружен в моем городе я - Ждут лишь смерти моей, притворяясь, что будто друзья. Лицемерам не снесть, что при всех воздается мне честь; Их ласкательна лесть, а лелеют коварную месть. Ты же, тайну скрывая, любовью своей сожжена, Дни и ночи считаешь, когда остаешься одна. Лишь родня отвернется, тревожишь рыдапьями тишь, Истомленные плачем глаза потихоньку сурьмишь, Течь слезам не даешь, упрекаешь напрасно глаза,- Все равно, как ни прячь, на ресницах трепещет слеза. Белой кожи загар не коснулся, прохладен твой дом; Никогда прогуляться не выйдешь при зное дневном. Ты дрожала от страха, когда провожала меня, Словно в гору влачилась, бессильное тело клоня. Лишь до двери дошла, ей сказали служанки, дивясь: «Что ты мучишь себж – поглядела бы лучше на нас!» Усадили ее и сказали невольницы: «Тот, Кто в Сулейму влюблен, от нее никуда не уйдет!» В час разлуки она говорила: «Куда ни пойдешь, Будь упорен в терпенье и женских сердец не тревожь!» О субботняя ночь! Ты дала мне для дальних дорог Боль одну, и до смерти мне хватит забот и тревог.

* * *

Я рвусь к Асма, мое сердце разбито на сто кусков, Скажу лишь: «Я исцелен!» – и вновь мой дух не здоров. Она отошла, со мной не хочет сказать двух слов. Немыслимого искать – удел убогих умов. Надоедает мне ложь, ухищрения женских чар, Надеялся я и ждал, но ее обещания – пар, У обманщицы не хочу покупать дорогой товар. Черноокая, знать, газель, чье пастбище в Зу-Бакар, Глаза и шею свои принесла красавице в дар. Осматриваясь пошла, когда я сбирался в путь, Чтоб боль мою растравить, сильнее сердце кольнуть. Сияла солнцем она, пожелавшим на мир взглянуть Из тучи смольных волос, рассыпавшихся на грудь. Смирил бы я пыл, когда б от отчаянья был доход, Когда б, играясь, она не лишала меня щедрот. Но жестка у нее душа – коль друг себя строго ведет, То нечего гневаться: он лишь честь подруги блюдет.

* * *

Когда б от Хинд я получил суленный ею дар, Когда б она с души моей сняла томящий жар, Когда бы управлять могла сама судьбой своей!
– Кто воли собственной не знал, всех бедняков бедней. Она спросила у подруг полуденной порой, Когда разделась донага, истомлена жарой: «Скажите, такова ли я – вас да хранит Аллах,- Какой рисует он меня, иль это бред в стихах?» Те засмеялись, и таков ответ их дружный был: «Все у любимой хорошо тому, кто полюбил». Лишь зависть женская могла внушить ответ такой - Ведь зависть испокон веков снедает род людской. Завистницы! Ее зубов блистает ровный ряд, Белей, чем лилий лепестки, чем белосненшый град. И день и ночь в ее очах – и чернь и белизна. Газели шея у нее – упруга и нежна. А кожа у нее свежа и в летний жгучий день, Когда неумолимый зной вонзается и в тень. А в зиму юноше она дарит свое тепло, Когда устал он и ступни от холода свело. Своей любимой я сказал в один счастливый час - А слезы струями лились из воспаленных глаз: «Кто ты?» – и еле слышно Хинд ответила: «Я та, Кого измучила любовь, желаний маета. Ведь из Мина я, и врагов мы уложили тьму, Они не могут даже месть доверить никому». «Привет тебе, входи в мой дом, прекрасная жена! Но как же ты зовешьсж» – «Хинд…» – ответила она. Косулей, загнанной ловцом, забилось сердце вдруг. В шелках узорных – как копье, был стан ее упруг. По крови родственники мы, соседствуем давно, И люди наши племена считают за одно. Наворожила ты, о Хинд, связала узелок, Я страстным нашептам твоим противиться не мог. Кричу я на крик: «О, когда ж свиданья час благой?» Хинд усмехается в ответ: «Через денек-другой!»