Аркадий и Борис Стругацкие - Двойная звезда
Шрифт:
А вот у романа его, у "Гадких лебедей", по-моему, актуальность отнюдь покуда не пропала, потому что проблема будущего, запускающего свои щупальца в сегодняшний день, никуда не делась, и никуда не делась чисто практическая задача: как ухитриться посвятить свою жизнь будущему, но умереть при этом все-таки в настоящем. И чем стремительнее становится прогресс, чем быстрее настоящее сменяется будущим, тем труднее Виктору Баневу оставаться в равновесии с окружающим миром, в перманентном своем состоянии неослабевающего футурошока. Всадники Нового Апокалипсиса - Ирма, Бол-Кунац и Валерьяне - уже оседлали своих коней, и остается только надеяться, что Будущее не станет никого карать, не станет никого и миловать, а просто пойдет своей дорогой".
В "Гадких лебедях"
В самом начале 90-х годов появится его повесть "Великолепные гепарды", где тоже будут действовать "аномальные дети", именуемые "ретцелькиндами". Но там с этими детьми будут поступать вовсе не так, как в "Гадких лебедях", - и будут не созерцать приход Будущего, а активно этому приходу противодействовать. И, по традиционной для Бушкова логике "добра с кулаками", ретцелькиндов насильно вывезут в разные стороны из города причем поодиночке, ибо два и более ретцель-ткинда способны превращать в свое подобие окружающих детей, один же - постепенно теряет свои чудесные свойства. И все это будет происходить на фоне (опять же, типичных для Бушкова) приключений главного героя - полковника некоей Международной Службы Безопасности Антона Кропачева по прозвищу Голем (кстати, одного из героев "Гадких лебедей" тоже зовут Голем, хотя роль у него, мягко говоря, иная), борящегося с наступлением Чужого из всех своих полковничьих сил, успевая при этом покорять женщин, поддерживать друзей и устрашать врагов.
Конечно, это - принципиально иная этическая конструкция, чем у братьев Стругацких. Которую короче всего можно определить как "Если враг не сдается - его уничтожают". Есть "мы", которые по определению - добро, и есть "они", которые по определению - зло, враждебные нам и подлежащие уничтожению огнем и мечом без сомнений и колебаний. Характерная фраза героя Бушкова: "Чем большим разумом наделено создание, служащее злу, тем быстрее оно должно быть уничтожено". Куда уж тут морали героев "Гадких лебедей" или "Жука в муравейнике"!
Сам БНС определяет эту этику как "этику незрелого ума". Этику малого опыта. Эмбрион этики, из которого может вырасти этика носителя разума, а может ничего не вырасти. Этику, свойственную людям молодым, по-настоящему не битым жизнью, и дурно воспитанным - в том смысле, что не существует у них сопереживания чужой боли, и чужому горю, и чужой смерти. Того сопереживания, которое для АБС - естественно. И которое отличает их от авторов "супербестселлеров", о которых через десяток лет вспомнят разве что библиофилы...
"ГРАД ОБРЕЧЕННЫЙ" (1975)
К пониманию "Града обреченного" надо идти долго - не такая это вещь, чтобы сразу раскрыть перед читателем свою суть и свои секреты. Помню как сейчас публикацию первой книги ГО в журнале "Нева" в 1988 году - журнал этот тогда был одним из наиболее читаемых и наиболее почитаемых. И не то чтобы оппозиционным, но - проникнутым типичным для конца 80-х мягким вольнодумством.
Тоща еще не позволялось сомневаться - но уже позволялось обсуждать. Еще не позволялось пересматривать - но уже позволялось рассматривать с другого ракурса. Егце не позволялось посягать на основы - но уже позволялось строить на этих основах не то, что полагалось строить прежде. Тогда были популярны апелляции к "истинному Ленину", спектакли типа "Перечитывая заново" и "Синие кони на красной траве" и фильмы типа "Покаяние",
"Град" пал на благодатную почву - поскольку прекрасно "встраивался" именно в эту атмосферу. Встраивался в те времена, которые АБС охарактеризуют впоследствии как "дьвольски многообещающие, но и какие-то неверные, колеблющиеся и нереальные, как свет лампады на ветру". "Град" смотрелся и как потрясающе актуальный роман, и как только что написанный. Пройдет несколько лет - и мы узнаем, что на самом деле он был создан почти полтора десятилетия назад...
Комментарий БНС:
Впервые идея "Града" возникла у нас еще в марте 1967 года, когда вовсю шла работа над "Сказкой о Тройке". Это было в Доме творчества в Голицыно, там мы регулярно по вечерам прогуливались перед сном по поселку, лениво обсуждая дела текущие, а равно и грядущие, и во время одной такой прогулки наткнулись на сюжет, который назвали тогда "Новый Апокалипсис" (о чем существует соответствующая запись в рабочем дневнике). Очень трудно и даже, пожалуй, невозможно восстановить сейчас тот облик "Града", который нарисовали мы себе тогда, в те отдаленные времена. Подозреваю, это было нечто весьма не похожее на окончательный мир Эксперимента, достаточно сказать, что в наших письмах конца 60-х встречается и другое черновое название того же романа - "Мой брат и я". Видимо, роман этот задумывался изначально в значительной степени как автобиографический.
Ни над каким другим нашим произведением (ни до, ни после) не работали мы так долго и так тщательно. Года три накапливали - по крупицам - эпизоды, биографии героев, отдельные фразы и фразочки; выдумывали Город, странности его и законы его существования, по возможности достоверную космографию этого искусственного мира и его историю - это было воистину сладкое и увлекательное занятие, но все на свете имеет коней,, и в июне 1969-го мы составили первый подробный план и приняли окончательное название - "Град обреченный" (именно "обреченный", а не "обречённый", как некоторые норовят произносить). Так называется известная картина Рериха, поразившая нас в свое время своей мрачной красотой и ощущением безнадежности, от нее исходившей.
Черновик романа был закончен в шесть заходов (общим счетом - около семидесяти полных рабочих дней), на протяжении двух с четвертью лет. 27 мая 1972 г. поставили мы последнюю точку, с облегчением вздохнули и сунули непривычно толстую папку в шкаф. В архив. Надолго. Навсегда. Нам было совершенно ясно, что у романа нет никакой перспективы.
Нельзя сказать, чтобы мы питали какие-либо серьезные надежды и раньше, когда только начинали над ним работу. Уже в конце 60-х, а тем более в начале 70-х, ясно стало, что роман этот опубликовать нам не удастся скорее всего, никогда. И уж во всяком случае - при нашей жизни. Однако в самом начале мы еще представляли себе развитие будущих событий достаточно оптимистично. Мы представляли себе, как, закончив рукопись, перепечатаем ее начисто и понесем (с самым невинным видом) по редакциям. По многим и по разным. Во всех этих редакциях нам, разумеется, откажут, но предварительно - обязательно прочтут. И не один человек прочтет в каждой из редакций, а, как это обыкновенно бывает, несколько. И снимут копии, как это обыкновенно бывает. И дадут почитать знакомым. И тогда роман начнет существовать. Как это уже бывало не раз - и с "Улиткой", и со "Сказкой", и с "Гадкими лебедями"... Это будет нелегальное, бесшумное и тайное, почти призрачное, но все-таки существование - взаимодействие литературного произведения с читателем, то самое взаимодействие, без которого не бывает ни литературного произведения, ни литературы вообще...