Athanasy: История болезни
Шрифт:
Я успел вскинуть руки и закричать. Я успел увидеть чёрный мешок, опускающийся на мою голову. Я успел почувствовать отчаянное, злорадное разочарование: в себе, за свою наивность, от которой я так и не успел избавиться до конца; в Министре Квирине, который до самого конца делал вид, что я останусь жить; в проклятом Городе, в котором мне так и не нашлось места.
Я успел услышать свист дубинки.
После этого наступила темнота.
Глава 14
Трансформация
Уставшее от
Невыносимая усталость облепляет каждую конечность, словно мокрая и липкая ткань. Это ощущение тащит за собой из головы недавнюю память, настолько болезненную, что само воспоминание становится пыткой: влажный от слёз мешок, заклеивающий рот и нос, не дающий дышать.
Тело оставили в покое, но мышцы дрожат от изнурения. Они стали непослушными, вязкими, ватными – словно пытаются уклониться от дальнейших страданий. Даже если мне даруют свободу прямо сейчас, я не смогу двинуться с места. Тело находится в плену собственной тяжести.
Кожа, когда-то мягкая и чувствительная, теперь превратилась во врага. Её ограбили, отобрали истинное предназначение, оставив только то, что нужно им – боль и дискомфорт. Лёгкий и прохладный ветерок, который должен приносить облегчение горящим мышцам, теперь проходит по телу жёсткой щёткой, продирая по нервам фейерверком искр. От этой тёрки болят зубы.
Каждое движение лёгких стало испытанием. Вдох – боль пронзает сердце и позвоночник, сухой воздух хрипит в трубах трахей, превращая нежную ткань в острые и хрупкие сушёные водоросли. Выдох – высохшая губка лёгких крошится и ломается, вызывая резкий, надсадный кашель. Сил вдыхать снова больше нет; тело пытается избежать уже знакомой боли. Но удушье сжимает горло рукой и заставляет раздувать лёгкие снова и снова.
Яркий свет бьёт в глаза, превращая мир в сплошную белизну. Опускаешь веки – и белизна на мгновение сменяется краснотой, после чего медленно выцветает в приятный и тёплый жёлтый цвет. Этот цвет напоминает о чём-то давно забытом, но таком желанном.
Что-то упругое и плоское давит на тело снизу, формируя и складывая его в определённую форму.
Кресло. Это кресло.
Когда-то эта форма казалась удобной для расслабления, но они украли, отобрали даже само понятие отдыха. Усталость тут же заполнила всё освободившееся место, словно ядовитый газ; она омывает каждую клеточку, пропитывает каждый орган.
Единственное, что не причиняет боли – это голоса. Другие голоса, не те, что раньше. Те кричали, требовали, угрожали. Эти просто существуют. Общаются между собой. Меня для них не существует, и это хорошо.
– …световод кровью залило…
– Коагулируй все сосуды тогда. Они сами потом прорастут.
К ослепительному белому сиянию добавляется зелёный луч. Он пронзительно визжит, но держится неподвижно, указывая куда-то ниже моей головы. Каждое его появление сопровождается болью, но не сильной. Боль от допросов была хуже – обширнее, бессмысленнее. Эта боль прицельна и остра. Она соблюдает правила. Берёт перерывы на обед.
Об обеде напоминает и запах. Мерзкий запах подгоревшего мяса. Снизу к лучу тянутся плавные и завитые щупальца белого дыма. Луч с лёгкостью рассекает и их тоже, от этого становясь только ярче.
– Зачем вапоризация? Только костный материал тратишь…
– Своим делом занимайся.
На виски снова ложится прохладный металлический обруч. Сейчас будет больно. Но это ничего, это терпимо – ведь после этого показывают фильмы.
– Подаю напряжение!..
Вспышка боли.
Наконец-то перед глазами настоящая темнота. Из неё круговоротом всплывают картинки – они движутся, словно живые.
На одной из картинок я.
Вокруг мелькают размытые тёмные фигуры. Какие-то моего роста, другие вытянуты вверх, так высоко, что приходится задирать голову. Взрослые. Высокие называются взрослыми. Значит, те, кто пониже, зовутся детьми. Я – ребёнок.
Что-то гремит, перекатывается и жужжит над головой. Словно камни, которыми перебрасываются гиганты-взрослые. С трудом я вспоминаю правильное слово: голоса. Они разговаривают. Чаще друг с другом, но иногда и со мной.
Голоса сливаются в неразборчивый гул, из которого выныривают отдельные фразы:
– Перестань, это умеют все!..
Один из взрослых суёт мне в руки странную палочку с длинными зубьями и указывает на зеркало.
– Давай, попробуй!..
Я смотрюсь в зеркало и пытаюсь приставить полученную расчёску к голове. Но в отражении вместо моего лица только размытое пятно. Оно смазывается всё больше и больше, пока не распадается в чёрную пыль, которую тут же уносит ветер.
– …снова пульс участился…
– В последнее время транскраниально плохо стирает… Трепанацию бы.
– Времени нет. Ты очередь видел?
После пробуждения туловище ощущается по-новому – как будто оно чуть сместилось в пространстве, оставив разум на старом месте. Границы, отделяющие плоть от остального мира, теперь обнаруживаются в неожиданных местах – простираются дальше привычного или так же непривычно и неожиданно обрываются. Боль расплавила мясо и кости, а теперь они застывают обратно; зелёный луч с визгом рисует новую схему тела.
На голову снова давит холодная корона.
За вспышкой боли приходит темнота, но теперь она не торопится рассеиваться. Медленно в ней разгораются сине-зелёные лампы – они очерчивают комнату, полную людей. Все примерно одинакового роста. Все взрослые. Они не мои друзья, но я им доверяю.
На стене висит большой щит – к нему пришпилены бумаги, списки, схемы. Портреты. На одном из портретов лицо: молодое, худое, с чёлкой, спадающей на глаза. Чужое, но смутно знакомое. Где-то виденное раньше.