Аввакум
Шрифт:
Демьян решился спросить:
– Святейший, а река Истра вся будет Иорданом называться или только возле монастыря?
– Сколько будет по берегам монастырских земель, столько будет Иордана.
Демьян весь стал ушами, не только глазами, но затылком слушал, животом, носом…
– А в Воскресенском соборе будет все как в иерусалимском храме Гроба Господня?
– Не камень в камень, но ни одного придела не пропустим. Темница будет Гефсимания, приделы Разделения риз, Обретения Креста, Голгофы… – И вдруг сел, уроня руки. – Господи! Ныне свершается в Москве святотатство. Свершают его царь со священством. – Ухватил монаха
Расплакался.
– Господи, прости! Может, и не водили Ослю-то?
Однако Ослю водили. Крутицкий митрополит Питирим, патриарший местоблюститель, посмел воссесть на Ослю.
Не стерпел Никон, не смолчал. У него, что у Алексея Михайловича, рука легко по бумаге бегала. Накатал письмецо единым махом: «Некто дерзнул седалище великого архиерея всея Руси олюбодействовать в неделю Вайи… Я пишу это не сам собою и не желаю возвращения к любоначалию и ко власти, как пес к своей блевотине. Если хотите избрать патриарха благозаконно, праведно и божественно, да призовется наше смирение с благословением честно. Да начнется избрание соборно, да сотворится благочестиво, как дело Божественное. И кого Божественная благодать изберет на великое архиерейство, того мы благословим и передадим Божественную благодать, как сами ее приняли. Как от света воссияет свет, так от Содержащего Божественную благодать приидет она на Новоизбранного чрез рукоположение. И в первом не умалится, как свеча, зажигая многие другие свечи, не умаляется в своем свете».
– Сукин сын! – закричал Алексей Михайлович, прочитав сию очередную дерзость святейшего своевольника, который сам себя изгнал из патриарших палат, подверг опале и запер за стенами наскоро срубленного монастыря. – Лошадей! Да карету подайте скрытную. А поедет в провожатых Дементий.
Всего на двух лошадях, в крытых санках, с десятью молодцами, одетыми в волчьи да лисьи шубы, примчал царь к дому Федора Михайловича Ртищева. Положил перед ним Никонову грамотку:
– Читай, Федя! И надоумь. Я бы его… – Руками скрутил невидимый узел. – Не хочу, не хочу ему же уподобиться. Его злобой на весь мир пыхать.
Царь сел на лавку, Федор Михайлович – рядом. Прочитал письмо.
– Что скажешь?
– Патриархом себя почитает и все патриаршие действа оставляет за собой.
– Но разве это кто другой говорил пред Владимирской чудотворной иконой, пред гробами и мощами Успенского собора: «Я вам больше не патриарх, а если помыслю себя патриархом, то буду анафема»?!
– Слова были сказаны в сердцах. Теперь он эти слова свои запамятовал. Была бы отреченная грамота, а ее нет.
– Так мы что же, и патриарха не можем избрать без его изволения?
– О том и пишет. Божественная благодать на нем, Никоне. Если он передаст ее кому, так все равно не утратит. Свеча, зажигая свечу, в свете не умаляется.
– Если он остается патриархом, – ахнул Алексей Михайлович, – нам другого даже избирать нельзя. Одна невеста пойдет под венец с двумя женихами.
– Патриархов-смутьянов в древности низлагали. Примеров тому немало.
Алексей
– Патриархов на цепь сажали. Избави Господи! Господи, избавь царствие мое от архиерейской смуты. Это же хуже войны, Федя. Весь народ перемутит.
– Да уже смутил.
– Бог даст, поправлю неправду.
Ртищев положил письмо Никона на лавку возле царя, а сам пошел взял со стола две Псалтыри.
Государь неприязненно косился на паутину Никоновых писаний.
– Никогда, Федя, не клади между мной и тобой ничего Никонова. Он – мордва. Еще и разведет нас с тобой.
– Упаси Господи, государь!
– Упаси-то упаси… Он – злой, Федя. Я ли не любил его. А он мою любовь в корысть, в измену, в гордыню… Всякое доброе мое слово вывернул наизнанку. И белое стало черным… Я боюсь его, Федя, – и поглядел на книги. – Вижу, старой печати и новой.
И было видно, что никакого дела ему не хочется.
Федор Михайлович понял это, но отнести книги назад без ничего тоже было нехорошо.
– Ко мне Неронов приходил.
– Не человек, а вода, – сказал Алексей Михайлович устало. – Все двери от него запри – просочится.
– О вере, государь, страдает.
– Все мы страдаем… Ну скажи, чего он еще придумал? Федор Михайлович открыл книги на закладках, а письмо Никона отнес на стол.
– Государь, пусть мои слова будут не доносом на Неронова, но той молвой, какая ходит в народе. О Никоне монах Григорий, таково иноческое имя Неронова, сказал нелюбезно: «Его, злодея, нет, а дело его есть повсюду». Просил меня прочитать правленые места по Псалтыри Никоновой и сличить со старопечатной. Признаюсь, государь, меня старец Григорий убедил в своей правоте. Он так и сказал: «Я сличил всякое исправление, и ни одно новое старого не пересилило, ни красотою слова, ни истиной. Вот, смотри, государь, – шестой псалом. В старопечатной книге читаем: „Вси творящи беззаконие“, в Никоновой – „Вси делающие беззаконие“.
– Творящи – делающие, – пожал плечами государь.
– Неронов тыкал пальцем в книгу и поедал меня взорами. Чего было книгу марать? «Творящи» – слово крепкое, крепче, нежели «делающие». Вот девятый псалом. В старопечатной книге: «Помощник во благо время в печалех», а вот как у Никоновых правщиков: «Помощник во благовремениих в скорбех». Неронов называет такую правку порчей. Дальше, государь, смотри. «Постави, Господи, законодавца над ними». Никоновы грамотеи правят: «законоположителя». «Не забуди нищих Своих до конца» – «Не забуди убогих Твоих». «Господь царь во веки», исправлено: «во век». По всей Псалтыри «во веки» Никоновы правщики поменяли на «во век». Вечность-то – во веки. Во век – это век. Один век.
– Век дурака Никона, – рассердился Алексей Михайлович. – Царствие мое, а век Никона.
– Чего его теперь ругать? – успокаивал царя Ртищев.
– Ругать! Его хоть убей. Он дело свое сотворил и сбежал, а теперь еще и кочевряжится. Ладно, читай дальше.
– В старопечатной Псалтыри: «Ходяй без порока и делаяй правду», в Никоновой – «Ходяй непорочен».
– А куда правду дели? – спросил государь. – Не нужна Никону правда.
Ртищев удивился. Неронов сказал слово в слово, но с прибавкой: не нужна правда ни патриарху, ни царю. Ошибался, царь правду видит. Вслух сказал: