Аввакум
Шрифт:
Рейтары Пожарского первым же натиском сломали хребет казачьему войску, война превратилась в погоню.
– Эко весело скачет! – указал Пожарский на катящуюся чубатую голову. Словно шар о шар, щелкнула снятая с плеч голова о голову зарезанного во сне русского солдата и успокоилась. – Накровавили и сами в крови потонули. Может, этот чуб и порешил нашего молодца. Катай их, ребята! Катай!
Конница, обрызганная кровавым дождем, жаждала кровавого ливня. У реки Сосновки догнали татар, врубились в задние ряды, выкрасили
– Что же встали? – издали кричал Пожарский, который в азарте боя обскакал свою охрану.
– У татар кони резвее, сами они легче. Не догнать, – оправдывались рейтары.
– Отсекать их надо было. Отсекать! – сердился Пожарский. – Бестолочи! Могли разом решить все дело! Разом!
Алексей Никитич Трубецкой встретил Пожарского и Львова как героев.
Срам ночного нападения теперь было чем прикрыть. Прозевать Выговского прозевали, но побили, проучили.
– Завтра и казаки и татары будут раны зализывать, окопы рыть, лагерь ставить, – предположил Трубецкой. – Мы ждать не будем, пока они устроятся. Ударим на рассвете. Нас Шереметев пугал полчищем, а у Выговского всего-то полк. И татар не сто тыщ, а дай Бог десять.
– Завтра я приведу на веревке хана, – пообещал Пожарский.
Львов посмотрел на него с испугом:
– Ой, не говори раньше времени! Перекрестись.
Пожарский, улыбаясь, перекрестился.
– Запомни, Семен Петрович, как я сказал, так и будет.
– Вы, однако, завтра поосторожней, – предупредил Трубецкой. – Казаки на хитрости горазды. А татары – как блохи. Грызнут и ускачут. Сколько я с ними ни воевал, всегда одно и то же. Пока больное место чешешь, они уж в другом месте вопьются. Поскакухи.
Ночью дозорные поймали и притащили казачьего соглядатая. Казак на допросе, озлясь, пригрозил:
– Будет вам нынче! Будет! Вы думаете, перед вами все наше войско? Войско наше в засаде стоит. Десять казачьих полков да хан с калгой.
Пожарский, недовольный, что его подняли среди ночи ради подобной брехни, приказал всыпать казаку сотню горячих и ушел досыпать.
Воевода Трубецкой загадал напасть на Выговского первым, но снова пришлось отбиваться от наступающих казаков, татар, от сделавшего вылазку Гуляницкого. Напали до зари. Трубецкой осадил казаков пушками и пустил на них, чтоб кончить дело разом, всю конницу. Единой роты не оставил про запас. Семь верст до реки Сосновки рейтары и драгуны видели перед собой спины. Убивали играючи, не потеряв ни одного воина. За Сосновкой к Пожарскому привели переяславского сотника.
– Меня полковник Цецура послал. Остановитесь. Вас заманивают. Под хутором Сарановкой стоит хан с калгой. С ними тридцать тысяч конницы.
– Вот они, казачьи враки! – закричал Пожарский. – Хан, говоришь, стоит? Под Сарановкой? Он-то мне и нужен, бляжий сын. Под Сарановку, ребята! А подайте мне
Двадцать пять тысяч одетых в панцири конников, будто это был железный ветер, развеяли последние облачка казачьего да татарского войска и снова перескочили Сосновку. Река, делая петлю, притопляла просторную низину, изумрудную, ровную как скатерть. Ни куста впереди, ни кочки. Земля чавкала, кони ухали, скакали, вырывая ноги из вязкого ила. Драгуны смешались с рейтарами. Командиры ждали приказов от воевод, а воеводы, потеряв из виду казаков и татар, призадумались наконец. Да вдруг, как и все войско, увидели, как на сухом месте, за Сосновкой, вырастают из-под земли густые хоругви казаков и тьма татарской орды.
– Спасайся, братцы! – закричал кто-то самый проворный, и войска не стало.
Огромная сила, взорвавшись, как начиненное порохом железное ядро, – брызнула осколками во все стороны, ища спасения.
– Назад! – перекрывая сорок и храп лошадей, взвился голос Пожарского.
Да только где он его увидел – зад: куда ни скачи – глаза, дула и жерла. За минуты полегла срезанная картечью вся царская конница. Не конница Большого полка воевод Трубецкого, но вся конница Московского царства. Двадцать тысяч человек.
Конечно, были еще дворянские полки и ополчения, были конные отряды при князе Долгоруком и Ордине-Нащокине на шведском театре войны, были конные отряды башкир и казанских татар, но рейтары и драгуны – слава и гроза последних победных сражений – легли костьми в болотную, в теплую жижу невидной речки Сосновки.
Пожарского и Львова пешими, в грязных до колен сапогах гнали на холм к хану.
– Ты погляди, – сказал Семен Романович Семену Петровичу.
– Куда глядеть-то? На хана?
– На ворон.
Небо над поймой реки затянуло черной сетью. Воздух трепетал от плеска крыльев, будто его вытряхивали, будто он пучился невидимой для глаза зыбью. Человеческую кровь вороны за сто верст чуют. Гости на пир собрались, а приступить к угощению не смели. На поле боя, недвижимые, как их мертвые товарищи, стояли и сидели сдавшиеся в плен. Пять тысяч положивших оружие наземь.
Магомет Гирей глаз не мог отвести от побитого войска.
– Такое видели Чингисхан да Батый, – сказал он калге.
– Да будешь и ты велик, как праотцы, – польстил брату калга.
– Ведут! Русских воевод ведут! – зашумели придворные.
Хан взглядом, как крючьями, потянул воевод к себе. Он был румяный, как девица. Кожа лица белая, персты на руках еще белее, на каждом по два перстня. Но глаза его были с другого лица, черные, сверкающие, но этот блеск и свет был слепой, обрывающийся не точкой искры, а пленкой золы.
– Кто из вас Пожарский?
Семен Романович, ни на гран не замешкавшись, выступил вперед.